Дмитрий Колосов - Воин
Бросив быстрый взгляд в сторону двери, которая в этот миг раскололась пополам, Дитрав подбежал к узкому окну и легко, словно до земли и не было двадцати футов, спрыгнул вниз.
Через несколько мгновений заговорщики вышибли дверь и ворвались в башню. Обнаружив на полу неподвижного Ксеркса, они немедленно вонзили в него мечи. Пол и темные одежды обагрились царской кровью. Затем труп выволокли во двор и бросили рядом с изуродованными до неузнаваемости телами Гаубарувы и царевича Дария. Гидарн, размахивая мечом, завопил:
— Царь умер!
И тут же, роняя с рук кровавые брызги, рухнул на колени перед бледным от волнения Артаксерксом.
— Да здравствует новый владыка Парсы!
Так пришла иная эпоха. Эпоха Эфиальта и Перикла, Сократа и Эсхида. Это была эпоха и Артаксеркса.
А вдалеке отсюда шел по скошенному полю человек. Странный человек, словно сотканный из противоречий. У него были глубокие глаза мудреца, а тяжелые руки таили силу великого воина. Шаги его были легки и неслышны, но человек почему-то опирался на посох.
Он шел к морю, где ждал корабль, который должен был увезти человека в новую жизнь.
И никто в этом мире не знал, что на закате солнца человек покончил с жизнью прежней.
Он умер. Умер, чтобы возродиться вновь.
ЕГО время вышло. Настало время ЕГО ДРУГОГО.
Многие умирают слишком поздно, а иные слишком рано. Еще странно звучит правило: «Умри вовремя!»
УМРИ ВОВРЕМЯ: ТАК УЧИТ ЗАРАТУСТРА[252].
Странник шел к морю…
3. Сто пятьдесят лет спустя. Парса
И пришел час расплаты…
Сарды, Вавилон и Сузы встречали македонского полководца как триумфатора, пышно и восторженно. Парса принимала его как захватчика — безмолвием, запыленными тоскливыми улицами, редкими, прячущими взгляд жителями.
Армия Запада, одержавшая великие победы при Гранике[253], Иссе[254], Гавгамелах[255] блестящим потоком втягивалась в уродливо-бесконечные джунгли Парсы. Медленно печатали шаг педзэтайры[256], чьи сандалии впитали пыль Фригии и Лидии, Карии и Памфилии, Каппадокии и Киликии, Сирии и Кемта, Вавилонии и Армении, Мидии и вот теперь Персиды. Двадцать тысяч призванных к оружию крестьян, они по мановению руки македонского гения образовывали двадцатишестирядную фалангу, ощетиненную частоколом сарисс[257], и не было в мире войска, способного прорвать эту бронзовую стену. Рядом шагали гипасписты[258], чьи щиты серебряно блестели на солнце, легконогие агриане[259] и пеоны[260], эллинские наемники-гоплиты. Скакали на добрых конях отважные фессалийцы и могучие, закованные в тяжелые доспехи гетайры[261], стремительным натиском вырывавшие победу в сражениях.
Сам Александр, живой бог, царь Македонии и Азии, ехал во главе царской агемы[262] гетайров, среди друзей, неустрашимых в битвах и неуемно-разгульных на пирах. Птолемей, Филота, Клит, Кратер, Евмен, Пердикка — «старая гвардия» Александра, витязи, которые в свои неполные тридцать лет уже имели по тридцать шрамов, полученных в битвах. Одни из них вознесутся высоко и обретут собственные царства, другие погибнут в стычках или обвиненные в измене, любимец царя Гефестион умрет от лихорадки. Но все это будет потом, а сейчас они живы, бодры и счастливы, что достигли наконец цели, к которой стремились долгие четыре года.
Александр входил в Парсу победителем, но столица восточной империи отказывалась признать его таковым. И потому царь был мрачен, а славящееся белизной кожи лицо белело от гнева. Нет, не такого приема ждал он от этого города. Восторженные крики толпы, коленопреклоненные вельможи, столы для угощения воинов, расставленные прямо на улицах и площадях. Так было прежде и все это стало уже привычным. Так встречают победителя, так встречают нового владыку. Парса же облачилась в безмолвный плащ траура. Большая часть жителей скрывалась за стенами домов, лишь немногие стояли вдоль улиц, хмуро взирая на усталых, обожженных солнцем воинов. Ни единого приветливого жеста, ни единого цветка, брошенного на мостовую. И жуткая, неестественная тишина, разрываемая лишь лязгом металла, цоканьем копыт и размеренным топотом тысяч ног.
Был полдень, но на Александра дохнуло холодом. Царь поплотнее запахнул плащ и дернул поводья, заставляя верного Букефала ускорить шаг. Конь, обеспокоенный мрачной тишиной, всхрапнув, перешел на галоп. Телохранители также подстегнули своих скакунов и устремились вслед за полководцем.
Двигаясь по широкой, вымощенной ровными брусками, улице всадники достигли платформы, на которой возвышался царский дворец.
За те полтора столетия, что минули со времен Фермопил и Саламина, резиденция парсийских владык претерпела значительные изменения. Каждый царь достраивал и реконструировал дворец, внося в него что-то новое, сообразно собственному вкусу. Свой прежний облик полностью сохранила лишь ападана, слишком грандиозная для того, чтобы быть перестроенной. Большинство старых строений, примыкавшим к тачарам, построенным Дарием и Ксерксом, были снесены, а на их месте возникли новые хоромы, порой совершенно несхожие по стилю с основным комплексом.
Более других уделял внимание дворцу Артаксеркс Долгорукий, сын великого Ксеркса. Ненавидя все эллинское, он проводил большую часть времени в Парсе и потому особенно заботился о благоустройстве царского жилища. Артаксеркс довершил возведение дворцового комплекса, придав ему окончательный вид, соответствующий традициям предков и архитектурным канонам древней Вавилонии — глухие стены, несметное изобилие разноцветной мозаики и изображений крылатых божеств. Потомки Артаксеркса: слабовольный Дарий II, Артаксеркс II Мнемон, победитель спартиатов при Книде, и Артаксеркс III по прозвищу Ох также приложили руку к украшению дворца, хотя предпочитали жить не в Парсе, а в Сузах, Вавилоне или Пасарагдах. Но эти, последние доделки были в значительной мере нелепы и нарушали великолепную архаичную архитектуру, преисполненную строгости и чистоты.
Огромный, богато отделанный мрамором и гранитом, драгоценными сортами дерева и посеребренными пластинами, мозаикой и фресками, дворец подавлял своей грандиозностью и восточным великолепием. Он был подобен медленной музыке, расплескавшей свои тяжелые формы по ложу террасы. Он походил на диковинный каменный лес, вонзающийся в небо остриями сотен колонн. Он подавлял своей монолитной мощью и еще раз напоминал о суетности всего живого пред незыблемой властью парсийских владык, осененной милостивым покровительством Ахурамазды.
