Виталий Владимиров - Северный ветер с юга
- Витя Горобец. С тех пор как выбрали его председателем месткома поправился еще килограмм на десять. Теперь в нем верных сто двадцать, не меньше. Как же это я раньше не сообразил выдвинуть тебя на эту должность, когда ты был худой и бледный? Ты заметил, что у нас, как правило, все начальство в теле?
- Допрыгаешься ты со своим язычком, Янчик. Отправят тебя отдыхать в места не столь отдаленные за государственный счет. Ладно, я сейчас к Лике забегу, потом покурим.
Лика сидела в своем микрокабинетике, обложенная очередными верстками.
- Валерий! Как самочувствие? Ты насовсем?
- Еще нет, но надеюсь месяца через три вернусь окончательно.
- Жалко. Сам видишь, какой завал, никогда такого не было, честное слово. Впрочем, суета это все, расскажи лучше, что с тобой?
- Отлежал, отходил сто двадцать дней, съел полтора кило таблеток, получил девяносто уколов, признают годным к жизни, вот только закрепить здоровье требуют. чтобы не возвращаться в ближайшие лет сорок.
- Ты уж обязательно доведи лечение до конца, нельзя тут быть небрежным. Вот мой Гриша не уберегся, сам знаешь.
Мгновенно всплыл сон на смерть Григория Борзова: война, солдаты, могилы, я - женщина...
- Да, Лика, знаю...
Она как-то сразу сникла, постарела, глаза покраснели.
- Ты, наверное, тоже там насмотрелся, - сказала она, - не приведи, господи, испытать такое кому-то. Да и мне тут досталось.
- Представляю себе.
- Нет, ты далеко не все знаешь. Борзов был, как комок энергии, рубаха-парень во всеобщем представлении, веселый, язва, но никто не знал, что с родителями у него было все шиворот навыворот. Какие-то мрачные, замкнутые люди, особенно мать. Ты пойми меня правильно, здесь не имеет никакого значения, что я - узбечка, мы познакомились во время его службы, занесло же матроса в Ташкент, но мать безумно ревновала Григория ко мне и на поминках обвинила меня в его смерти, так и сказала за столом, что я специально достала ему это сильное лекарство, чтобы сжить его со света. Теперь и на работе косятся, шепчутся за спиной.
- Перестань, Лика, что за чушь.
- Я-то знаю, что чушь, но разве людей исправишь?
- А Гарик как?
- Второй Борзов. И по выходке и непоседа, сил никаких нет. Каждый день что-нибудь откалывает. Вот смотрю я на него, на его друзей - странное какое-то поколение. Равнодушное. Себе на уме, что ли? Не знаю, но мы, по-моему совсем другие были.
Впрочем, что я тебя спрашиваю, ты же сам еще мальчишка.
- Ничего, Лика, перемелется - мука будет. И не бурчи, тоже мне старуха нашлась. Знаешь, сколько терпения нужно, чтобы вырастить из балбеса человека? Спроси у моих предков.
- Знаешь, теперь он у меня один остался, все для него - и джинсы, и майки, вот магнитофон недавно купила.
- Он хоть ценит это?
- Похоже, что да. Если что-то ему надо, то сразу превращается в такого разумного, любящего сына, что сердце не нарадуется, а как только получит свое - мать ему уже не нужна. Правда, он на моей стороне - бабку с дедом, как и покойный Григорий, не переносит, но ненормально это, согласись? И что за жизнь такая...
Мы помолчали.
- Лика, ты извини, - поднялся я, - я к тебе еще обязательно зайду. Понимаешь, мне еще надо успеть деньги получить.
Я обежал все пять этажей издательства, побывал в редакциях, расплатился с профсоюзом, за чей счет я так долго болел и еще собирался отдыхать.
Яна Паулса я попросил получить деньги по доверенности за бюллетень, который я пришлю из санатория, и передать их Тамаре.
- Сделаем, старик, не беспокойся. Значит, дышать свежим воздухом средней полосы России едешь?
- Полной грудью. Кстати, Ян, а полная грудь, это сколько, как ты думаешь?
Ян помедлил с ответом.
- Я думаю, начиная с четвертого номера, не меньше... - авторитетно начал он, потом спросил. - Ты знаешь, что у Гришки Борзова нашли донжуановский список? Он оказывается вел бухгалтерию на всех своих знакомых дам. Да-с. Одна из них даже приехала из Горького на похороны. Не могу только понять, как она узнала о его смерти.
- Каково же Лике пришлось?
- Наверное, Лика, понимала, что для Борзова одной женщины никогда не хватит.
- А кто может установить кому, кого и сколько надо? спросил я и подумал обо мне и Тамаре.
- Никто, кроме тебя самого, - назидательно ответил Ян мне.
- Значит, это и к тебе относится, - не остался в долгу я.
Глава двадцать девятая
По пути домой я отстоял в бесконечной, изматывающей очереди за вином, колбасой, яйцами, хлебом, сыром, а когда вошел в неубранную комнату и сел на стул, то только тогда почувствовал,как устал, вспомнил, что так и не успел пообедать, и ощутил на висках ознобное касание чахоточного жара, на тридцать семь и три, не больше.
Некоторое время сидел у окна, безразлично глядя, как качает ветер черные ветви деревьев в темно-синем мраке зимней ночи, потом встал, отнес продукты на кухню , убрал постель, сложил разбросанные вещи Тамары в шкаф, включил маленьком бра над кроватью, погасил желтый абажур над столом, поправил на стене покосившийся маленький гобеленчик с пасторальной сценкой.
Моей тайной гордостью, моей маленькой слабостью был радиоприемник размером с небольшой сундук и единственным зеленым, как кошачий глаз, лепестковым индикатором. Сундук, конечно, сундуком, но в нем было то, чего тогда не было ни у каких других сундуков - дистанционное управление.
Я зажег "кошачий глаз", лег на кровать и, плавно крутя колесо настройки, нашел "Голос Америки". Повезло - шел музыкальный час Виллиса Канновера, его не глушили. И еще повезло - пела труба Армстронга, пела, звеня от боли и тоски, пела и в одном ее звуке было сразу несколько звуков, один из которых был сумасшедшим, пела "Сент-Джеймс Информери Блюз", написанный в память о всех джазовых музыкантах, которые умерли от наркомании и психических расстройств в больнице святого Джеймса, а по-русски Якова, пела так, что не о смерти думалось, а о тех, кто спалил единственный подаренный им миг вечности ради той музыки, которая в них звучала, и пела труба о том, что музыка эта прекрасна.
Через час я с безнадежностью понял, что ждать Тамару бесполезно. Музыка кончилась, эфир шумел, шептал, захлебывался ревом глушилок, я встал, чтобы найти таблетки от головной боли и в туалетном столике Тамары наткнулся на стопку бумажных салфеток. На всех была нарисована Тамара. Карикатурно. В разных позах и ситуациях. Вот она спешит на работу восемь ног-сапог, шуба, шапка, а между шубой и шапкой только белозубая улыбка, получилась как бы меховая улыбка, вот она сидит нога на ногу на столе в лаборатории, реторты изгибаются, как ее бедра, и колбы круглы, как ее колени, вот она лезет вверх по ножке бокала, обхватив ее, как ствол, руками и ногами, вот она танцует на огромном барабане, вот она свернулась калачиком на большой ладони, которая держит карандаш, на той ладони, что так уверенно, так жестко нарисовала ее.
