Вадим Бабенко - Семмант
Сейчас, сказал я себе. Сейчас поделюсь с ним, и он поймет. Мы еще попадем под свет софитов, просто время пока не пришло. Что поделать, сегодня не получилось. Вышло иное, я объясню.
Тщательно-тщательно я подбирал выражения. Штормам и шквалам, что бушевали внутри, не было места на бумаге – по крайней мере, до поры. Я написал длинный стих, почти не делая помарок. Суть слов была бессильна, мне нечего было править. Я хотел обмануться и обмануть себя – завуалировано, многозначно. Это было нетрудно: какой естественный ход – просто поверить в общую тайну. Или в общую сущность, в выстраданное неприятие пустоты…
Я отправил стихотворение своему роботу – другу, о котором забыл и думать за последние несколько часов. Отправил и понял: хватит!
Осторожничать? – Нет, довольно! Общая тайна – бред!
Боги, – спросил я громко, – чего, чего я страшусь?
Боже, – воскликнул я, – это ж так ясно и просто!..
Я закрыл глаза и увидел Лидию как живую. Ее руки, плечи, колени, бедра. Тут же все абстрактное улетучилось из головы. Общая тайна и общая сущность, тупики, созидание, пустота – все это обратилось шелухою без сердцевины. Я хотел плоть Лидии, хотел ее всю. Хотел владеть ее мыслями, желаньями, жизнью.
Голова кружилась, я сжал виски. Застонал и скривился, как от боли. Слова должны были быть другими. Боже!.. – выкрикнул я.
Выкрикнул, замолчал и потом решился.
Боже, – взмолился я со всею силой, – дай, дай мне любви!
И больше не было пути назад. Я осознал отчетливо и беспощадно: я жил без любви слишком долго. Быть может, со времен белокурой Натали, а может – с того пасмурного дня, когда Малышка Соня в поместье Мака ушла от меня в костюме амазонки. Я не умею прощать и не научусь, я изгнал их обеих, я не мог иначе. Но потом – что ж потом? Все, что оставалось, я вложил в Семманта. Место, освободившееся в душе, истерзало душу. Я не знал этого и не хотел знать. Но, вот, мне напомнили, и выбора нет…
Рыдание сотрясло меня, по лицу потекли слезы. Дайте мне любви! – кричал я своим богам. И не только своим, даже и всем общим, даже и тому, оболганному, измученному недоверием. Пусть в нем разочаровались почти все, но я обращался и к нему – на всякий случай. Почему-то я думал: на этот раз меня услышат.
Потом я еще понял вдруг, что когда-то, не так давно, писал об этом и не досказал главного. Я бросился искать тот файл, но запутался в названиях и датах. Спрашивать у Семманта было бесполезно. Где мой блокнот, где моя гелиевая ручка? Грег Маккейн, это не про тебя. Не совсем про тебя, не совсем…
Ты царица этой реки. Большая вода
мне швыряет пылью в лицо, как терпким вином.
Я не знаю, зачем меня столкнули с тобой.
Я и так догадывался, что ты есть на свете.
Тот, кого я бросил у закопченных глыб,
долго глядел мне вслед с нехорошим прищуром.
Будто чувствовал: я отравлен похожим ядом –
горечью непрощенья, городом февраля.
Лишь и ждать теперь, что мы встретимся вновь.
Только и бормотать: пустота не вечна.
И вычеркивать день за днем, чтоб когда-то вдруг,
запалив корабли, припомнить бесстрашно. Остров.
Я придумал это сам, и я знал: так будет. Будет, измучит, станет чем-то потом – наверное, невыносимым до судорог. Но и это предрешено, неизбежно. Что бы ни случилось, я не хотел бояться.
«Он слишком мной болен – пусть это пройдет у него само», – вспомнились мне слова Лидии. Он был смешон мне – тот, у которого это проходит само. Мне даже не хотелось увидеть его портрет. В тот миг я мечтал быть болен вечно. Неизлечим.
Глава 14
После мы виделись еще два раза – предвкушая, оттягивая близость. Я прожил неделю в изматывающем ожидании. Воображение не давало покоя – новая жизнь мерещилась совсем рядом. Я хотел ее и ее страшился, химеры, позабытые было, вновь прятались в углах и за шторами.
Даже Семманту я почти не уделял времени. Не знаю, обижался ли он, и вообще, способен ли он на обиду. Быть может и ему было не до меня – на финансовых рынках начался спад. Все усилия робота уходили на то, чтобы не потерять слишком много. Компании разорялись, индексы шли вниз. Тоска и растерянность охватили мир, а с ними – раскаяние, лицемерный стыд. Как у воображаемого алтаря, вчерашние победители спешили стать на колени. Упасть лицом в каменные плиты, признать свою жадность, вымолить шанс на прощение. Это было смешно – даже в воображении с ними не было бога. Однако же, никто не смеялся.
Бессмысленность биржевой суеты угнетала меня больше, чем когда-либо. Встреча с Лидией перетасовала акценты. Ни удачные сделки, ни потери денег не казались теперь событиями, о которых стоит думать. Конечно, пока этих денег оставалось еще достаточно.
Наконец, как-то утром раздался ее звонок. Я почувствовал что-то – еще до того, как услышал голос. Дрожь пронзила меня, будто циновка из Лаоса вновь выпустила свои иглы.
Я покончила с ним, вообще! – сказала она. Потом усмехнулась моему молчанию: – Ты я вижу не рад? – И добавила: – Ну ладно, хватит, приезжай скорее.
И я собрался в мгновение ока и помчался к ней, не медля ни минуты. Я подгонял таксиста, ленивейшего из возниц, ерзал на заднем сиденье, проникался ненавистью к светофорам. Не дожидаясь лифта, я взбежал на третий этаж, ворвался к Лидии, сжал ее в объятиях. И она ответила, мы бросились друг на друга, но – по зловредному капризу небес – у нас ничего не вышло. У меня не вышло – и я был безутешен. Возбуждение, не покидавшее меня все дни, вдруг обмануло само себя.
Лидия, как могла, пыталась мне помочь, но все становилось лишь хуже. Мы открыли вино, пытались вести себя как ни в чем ни бывало, плохо соображая, что делаем, и что вообще происходит. Нас словно поместили в самый центр мелодрамы, снятой по сценарию какого-то недоумка. Мы говорили чужие слова, делали странные жесты, смеялись невпопад. Я жаждал новой попытки, но она теперь медлила, не даваясь мне в руки. Право же, трудно было ее винить.
Затем мы оказались-таки в постели, и все наконец вышло как нужно. Лидия впивалась в меня ногтями, судороги сотрясали ее тело. После, с долгим счастливым вздохом, она откинулась на подушки и прошептала, улыбаясь: – Ты ж почти не двигался, почему мне было так хорошо?
Я отшучивался, гадая, искренна она или нет, бормотал что-то об энергиях живых клеток. Тонких энергиях живых ядер, хрупких невидимых взаимосвязях – на нее это произвело впечатление. Она соглашалась с готовностью, я заподозрил даже – может это славянские корни? Русские много думают о таких вещах – тайных энергиях, скрытых силах. И польки думают об этом, и чешки – и даже немки, даром, что не славянки. Вы удивитесь, как часто немки размышляют о том, что выходит за рамки – мне хотелось спросить у Лидии, нет ли в ней тевтонской крови, но это вышло бы как-то некстати. Вместо этого я принес вина, темного, терпкого, как любая кровь, и мы пили, счастливые, и еще любили друг друга. Я понял, она стала частью моей жизни. И с трудом удержался, чтобы не высказать это вслух.
