Феликс Пальма - Карта времени
Этот праздник стал важной вехой на их жизненном пути. Уильям извлек из него горький, но полезный урок: лечебная бумага, которой он был всем обязан и которая принесла ему благосостояние, одновременно являлась пожизненным позорным пятном, и бороться с этим было бессмысленно. Так или иначе, но сжигавшая его ненависть сослужила и полезную службу, ибо она неустанно заставляла работать интуицию и помогала найти более почтенные сферы для вложения капиталов — скажем, в только еще возникавшие железные дороги, так что всего за несколько месяцев Уильям завладел большинством акций нескольких мастерских по ремонту паровозов. Следом он приобрел полуразваленное судно под названием «Дружба», привел его в порядок и превратил в одно из самых рентабельных. Не прошло и пары лет, как его маленькая империя, состоявшая из нескольких процветающих предприятий, которыми Сидни управлял с уверенным изяществом опытного дирижера, заставила забыть, что когда-то имя владельца ассоциировалось с лечебной бумагой. Кстати сказать, когда он прекратил поставки, весь Лондон впал в безутешную печаль и отчаяние. Весной 1872 года Уильяма пригласили на первую в его жизни охоту на лис в Ньюстед в Ансли-холл — в ней участвовали сливки лондонского общества, теперь готовые восхищаться невероятными успехами Уильяма Харрингтона. Во время охоты, к несчастью, погиб тот самый остроумец, который когда-то давным-давно посмел отпустить шутку в его адрес. Если верить появившимся в газетах сообщениям, тот случайно сам выстрелил себе в ногу. Приблизительно в то же время Уильям Харрингтон вытащил из сундука свою солдатскую форму и, нарядившись в нее, пожелал позировать в ней для портрета. На нем он улыбался так, словно грудь его была увешана наградами, и каждого, кто входил в особняк, встречал взгляд хозяина и властелина той части вселенной, что располагалась напротив Гайд-парка.
Именно этот секрет их родители хранили как зеницу ока. Я же счел уместным поделиться им с читателями, пока наши герои совершают нелегкое путешествие. Но, боюсь, я закончил свой рассказ слишком рано, поскольку в экипаже все еще царит молчание, и не исключено, что оно продлится еще какое-то время, ведь, как известно, если Эндрю о чем-то задумается, то он способен на целые часы отрешиться от окружающего мира, и привести его в чувство могут лишь раскаленная докрасна кочерга либо изрядная порция кипящего масла. Но, на беду, ни того ни другого Чарльз не додумался с собой прихватить. Таким образом, мне не остается ничего другого, как описать дом господина Уэллса. Я, как вы могли уже заметить по моим вставным рассуждениям, отнюдь не желаю попадать в зависимость от мучительной дорожной тряски, напротив, я способен мчаться со скоростью светового луча, так что в мгновение ока — или даже быстрее — мы оказались в небе Уокинга над крышей скромного трехэтажного дома, окруженного садом. Стены этого дома, добавлю, слегка сотрясаются, когда неподалеку стремительно проносятся поезда, направляющиеся в Линтон.
XI
Я тотчас получаю возможность убедиться, что выбрал не самый подходящий миг для того, чтобы заглянуть в жизнь писателя Герберта Джорджа Уэллса. Чтобы не слишком досаждать ему, я мог бы начать с описания его внешности, сказав, что знаменитый писатель был молодым еще человеком, худым и бледным, который переживал не лучшую полосу своей жизни. Правда, из многочисленных персонажей, населяющих аквариум этой истории, Уэллс будет появляться в ней — вполне возможно, к его собственному сожалению — куда чаще прочих, что и заставляет меня с максимальной точностью нарисовать портрет писателя. Я уже упомянул, что он был страшно худ и мертвенно-бледен, кроме того, он носил усы по тогдашней моде — тонкие и с загнутыми концами, но они выглядели слишком большими и даже нелепыми на его полудетском лице. Упомянутые нами усы имели довольно-таки грозный вид в сочетании с несколько даже женственным, изящно очерченным ртом, светлые глаза же отличались выражением, которое можно было бы назвать ангельским, если бы такому впечатлению не противоречила вечно кривившая губы ехидная усмешка. Короче говоря, лицо Уэллса было словно фарфоровым, а в веселом взгляде притаился живой и острый ум. Для тех, кто любит подробности, или для тех, кто начисто лишен воображения, добавлю: он весил чуть более пятидесяти кило, размер ноги имел сорок третий, волосы зачесывал на левую сторону, делая очень ровный и четкий пробор. Обычно от его тела исходил запах фруктовой эссенции, но сейчас можно было почувствовать легкий запах пота, потому что всего несколько часов назад он совершил вместе со своей новой женой прогулку по окрестностям Суррея на двухместном велосипеде — это недавнее изобретение сразу завоевало сердца Уэллсов, поскольку такое транспортное средство не требовало ни фуража, ни конюшни и оставалось стоять там, где его оставляли.
Я мало что еще могу добавить, не вторгаясь в сугубо интимные детали вроде незавидных размеров того, что составляет, по общему мнению, мужское достоинство, не стану говорить и о том, что этот самый орган у него почему-то был скошен на юго-запад.
Мы застали Уэллса в миг, когда он сидел за столом на кухне, где имел привычку писать, и держал в руках журнал. Сидел он очень прямо и в напряженной позе, что выдавало внутреннюю борьбу, поскольку хотя и могло показаться, будто Уэллс просто ждал, пока на него медленно наплывет красивое кружево зубчатых теней, падающих под вечерними солнечными лучами от дерева в саду, но на самом деле писатель старался обуздать охватившее его бешенство. Он сделал глубокий вдох, потом второй, третий, напрасно пытаясь успокоиться. Ничего не получалось. Так что он с размаху запустил журналом, который читал, в кухонную дверь. Журнал с неуклюжестью раненого голубя пролетел метра два и шлепнулся на пол. Уэллс, не вставая со стула, посмотрел туда с долей сожаления, потом фыркнул, тряхнул головой и наконец все же поднялся, чтобы взять журнал, упрекая себя за приступ гнева, недостойный цивилизованного человека. Он опять положил журнал на стол и уселся перед ним, изобразив на лице покорность, ибо знал, что умение принимать как должное капризы судьбы — это признак отваги и благоразумия.
Речь шла о номере журнала «Спикер», где появилась разгромная рецензия на последний роман Уэллса «Остров доктора Моро» — тоже из разряда «научных» и тоже адресованный самой широкой публике. В нем была использована любимейшая тема Уэллса: мечтатель, погубленный своими собственными мечтами. Главный герой романа Эдвард Прендик терпит кораблекрушение и волей судьбы попадает на остров, которого нет ни на одной карте и где безраздельно властвует безумный ученый, изгнанный из Англии за жестокие опыты над животными. На этом забытом богом острове доктор, чье имя вынесено в заглавие, стал почти что божеством для племени, состоящего из чудовищных порождений его больного ума — ведь он решил превратить диких зверей в людей. Автор романа вознамерился шагнуть дальше Дарвина, заставив своего сумасшедшего героя посягнуть на изменение порядка самой жизни, нарушив неспешный и естественный ход эволюции. Кроме того, в книге отдавалась дань уважения Джонатану Свифту, любимейшему писателю Уэллса; во всяком случае, сцена, когда Прендик возвращается в Англию и рассказывает о фантастическом рае, из которого ему удалось сбежать, воспринимается почти как отклик на эпизод, в котором Гулливер делится впечатлениями об увиденном.
