Герберт Уэллс - Пища богов (пер. Тан)
Поселку он приносил громадный вред, по мнению викария. Как все дети, он любил играть, был очень любопытен, нисколько не застенчив, но, — к сожалению, следует признаться, — чересчур прожорлив. Несмотря на «слишком щедрое», по выражению миссис Гринфильд, довольствие, получаемое от леди Уондершут, он обладал «преступным аппетитом», как назвал это его свойство приходский доктор. Получая от благодетельницы больше, чем может съесть взрослый человек, он все-таки крал съестное, чем и подтвердил мнение леди Уондершут о жадности и неблагодарности низших классов населения. Украденное он в ту же минуту съедал с весьма некрасивой поспешностью. Перегибаясь через забор, он своими длинными руками таскал хлеб из повозки булочника. Нередко с чердака лавки Марлоу исчезали сыры и даже кормушки для голубей что-то слишком быстро пустели. Осматривая гряды, засаженные брюквой, фермеры часто встречали следы его огромной ноги, причем то там, то здесь брюква оказывалась выдернутой, а ямка, оставшаяся после нее, — с детской хитростью засыпанной. Он пожирал брюкву в таком же количестве, в каком любители едят редиску. Яблоки он крал прямо с дерева и ел их, как другие дети едят малину или клубнику с куста.
В одном отношении такая прожорливость была выгодна для поселка — маленький Каддльс за все время своего детства поедал малейшие пылинки «Пищи богов», так что она не «утекала» и не могла служить причиною появления каких-нибудь гигантских животных.
Беспокойства от него действительно было много. «Он во все сует свой нос и всюду мешает», — говорил викарий. Ни в школу, ни в церковь он ходить не мог по причине своих необычайных размеров. Для того, чтобы удовлетворить требованиям «глупого и вредного закона о всеобщем обучении», — цитируем слова викария, — пробовали сажать маленького Каддльса у открытых окон школы во время урока, но это нарушало дисциплину класса. Мальчики смотрели больше на него, чем на учителя, и громко смеялись, когда он начинал говорить, — такого баса не было и у взрослых. Пришлось «отказаться от этого.
Та же история вышла и с посещением церкви, хотя тут, мне кажется, могли бы быть понастойчивей, — мальчик, по-видимому, очень любил музыку. По крайней мере, во время церковной службы он постоянно бродил между могилами или сидел на паперти, прислушиваясь к звукам органа и пению хора.
Но интеллектуальное и нравственное воспитание юного Каддльса, хотя и не было систематическим, но отличалось тонкостью и ясностью. Прежде всего мать, викарий и все окружающие соединенными усилиями старались доказать ему, что гигантская сила его ни к чему не пригодна и составляет в некотором роде несчастье, с которым надо смириться, что он должен помнить, что ему говорят, делать то, что прикажут, и стараться ничего не ломать и даже ничего не трогать. Особенно же он должен стараться не наступать ни на что, не толочься под ногами, не бегать и не прыгать. Кроме этого, он должен почтительно раскланиваться со старшими, главным образом с лицами, принадлежащими к высшим классам, и быть им благодарным за то, что они его кормят, поят и одевают на свои средства.
Все это он покорно заучил, так как от природы был весьма послушен и только по мышцам да по аппетиту отличался от других детей.
К леди Уондершут в дни своего детства он питал глубочайшее благоговение, так как видел ее во всём величии — коляске или шарабане, с бичом в руках, причем она обращалась с ним резко и презрительно. Что касается викария, то этот почтенный джентльмен вполне освоился с ролью умного, тонкого, пожилого Давида, занимавшегося обузданием молодого Голиафа. Последний был теперь так велик, что никто уже не способен был видеть в нем семилетнего ребенка, по-детски жаждущего поиграть, по-детски любопытного, привязчивого и по-детски способного любить, подчиняться и нуждаться в смене впечатлений.
Гуляя по поселку, викарий часто встречался с восемнадцатифутовым ребенком, постоянно искавшим удовлетворения двух главных детских нужд — чего бы поесть и чем бы поиграть. Вид этого существа, как все необычное, необъяснимое, ужасно раздражал и пугал его.
Пользуясь остатками своего воображения (если только когда-нибудь оно у него было), викарий, представлял себе всякие бедствия, — в особенности для себя лично, — если такая сила вдруг выйдет из повиновения. Представьте себе, если юный Каддльс сойдет с ума, что тогда? А еще проще — вздумает не послушаться?.. Как бы то ни было, храбрый человек не тот, который не боится, а тот, который превозмогает страх. Викарий всегда старался превозмочь свой страх, и при встрече с Каддльсом окликал его твердым, ясным голосом, тем, которым говорил проповеди.
— Ну, что, Альберт-Эдуард продолжает хорошо вести себя?
На такой оклик молодой гигант, подходя поближе и краснея до ушей, неизменно отвечал:
— Да, сэр… Стараюсь, сэр!
— Ну, то-то! — говорил викарий, слегка ускоряя шаг и сдерживая дыхание. Из уважения к своему мужеству он принял за правило никогда не оглядываться на опасность, раз уж благополучно ее миновал.
Надо признаться, что викарий воспитывал юного Каддльса очень ловко. Грамоте он его не учил, считая это ненужным, но преподавал ему изустно главнейшие правила катехизиса — обязанности по отношению к ближним, например, и к Богу, который может жестоко покарать Альберта-Эдуарда Каддльса, если последний не будет повиноваться викарию и леди Уондершут. Уроки давались на дворе викариата, так что прохожие могли слышать из-за забора детский картавый, но в то же время басовый голосок, повторявший главные пункты учения церкви.
— Обязуюсь повиноваться кололю и всем властям приделзащим, а такзе лодитслям, учителям, наставникам и отцам духовным. Обязуюсь скломно и почтительно относиться ко всем сталшим и выше меня поставленным…
Мало-помалу Каддльс вырос настолько, что стал пугать не привыкших к его виду лошадей. Ему запретили поэтому приближаться к большой дороге, и не только в самом поселке, а где бы то ни было. Это было большим лишением для мальчика, так как дорога представляла для него большой интерес, и потому он никогда особенно строго не выполнял полученного приказания, стараясь только по возможности не показываться и не пугать лошадей. Но зато болота и незасеянные поля были в его полном распоряжении.
Не знаю, что бы он стал делать, если бы не мог гулять по полям, простиравшимся на многие мили. Там он и пропадал по целым дням, ломая ветки с деревьев и составляя из них непомерной величины букеты, пока ему это не запретили, ловя овец и расставляя их правильными рядами, из которых они тотчас же разбегались (над чем он от души смеялся), пока ему это не запретили, копая громадные ямы и норы, пока ему не запретили и это тоже.
