Вячеслав Рыбаков - Звезда Полынь
Конечно, у них была масса дел и помимо Журанкова. «Сапфир» и все, что с ним связано, представляли собою лишь один из многочисленных пунктов длинного, словно ленточный червь, перечня их операций. Даже не самый важный — то есть это им катилось, что он не самый важный. Привычка к тому, ЧТО дела движутся с переменным успехом, — в крови разведчиков. К тому же, как гласит древняя китайская мудрость: победы и поражения — обычная работа полководца, и даже полководцы, не знакомые с китайской грамотой, мудрость эту выстрадали собственной жизнью; кто не выстрадал, кто не понял столь простой истины, тот до полководца не поднимается — сгорает от нервотрепки и вылетает в тираж еще на стадии малых чинов.
За последние полтора десятка лет они привыкли к победам. В этой некогда одной из самых сложных для иностранных разведок стране стало легко, даже слишком легко работать с тех пор, как ее идейная элита, ее властители дум, а за ними и ее руководство почти поголовно пришли — не без помощи, конечно, бескорыстных друзей и доброжелателей извне — к лучезарному выводу: чтобы влиться в семью цивилизованных наций и стать в ней своими, надо всего-то лишь пестовать предателей и вымаривать верных. Потому что сохранять верность тому, что отжило и должно быть поскорей уничтожено, — не верность, но тупость, косность, рабья кровь; а предать мрачное прошлое — значит на всех парусах устремиться к светлому будущему. Очередному, но теперь-то уж воистину и наверняка светлому, светлей некуда. Сколько их было — Шеварднадзе, Бакатиных, Козыревых, Калугиных… а сколько было столь же прогрессивных, но рангами и должностями пожиже — тех, что, точно воробьи, когда добрая бабушка начала крошить наземь черствый, залежавшийся хлеб, толкаясь и между делом гомоня о свободе и о том, что рынок все расставит по местам, ринулись в свалку с криками: «У меня! Нет, у меня! Да нет же, у меня, у меня скорей купите все, что мне доверено!»
Этим двоим, что беседовали сейчас (да и всем, кто мыслил, как они), невдомек было, что та пора ураганной в вышних распродажи, безудержной и безнаказанной, оставила не меньший ожог на душе народа, не меньший вывих сердца, нежели, скажем, раскулачивание и лагеря; и она вдобавок куда ближе по времени, куда памятней.
Им казалось, что даже если кто-то медлит поднять в душе своей белый флаг (да, признаю: все, во что я верил, — хлам, все, что предлагаете вы, — светоч мироздания), даже если кто-то этой сияющей истины еще не понял, не увидел ее начертанной размашистыми огненными знаками посреди своих пожухших и скрюченных от бескормицы небес, то надо лишь подольше подержать его в черном теле — и он поймет и увидит. Надо чуточку подождать, а потом чуточку подтолкнуть. Потому как все, что происходит в их интересах, — естественно, а все, что происходит против их интересов, — противоестественно. Ведь бог на их стороне. Эти двое, как и вся их страна, были очень набожны и, написав на своих деньгах «ин год уи траст», были уверены, что тем самым «год траст ин» их деньги. Потому как избрал эти бумажки мерилом и транспортным средством благодати.
По всем этим сложным и разнородным причинам собеседники не испытывали сейчас особого беспокойства, не были ни встревожены, ни тем более напуганы — нет. Просто случился некий сбой, и они обстоятельно обсуждали и анализировали этот сбой и намечали способы его преодоления, демократично называя друг друга по именам. В неофициальной обстановке им не нужны были формальные знаки субординации — оба и без них прекрасно знали, кто главней, кто тут кого вполне способен из-за этого сбоя оставить без работы, и потому могли позволить себе дружелюбное Юджин и Барни. Они были лишь слегка раздосадованы. Вот ведь, мол, ерунда какая приключилась. Мелочь, а неприятно. Поскольку, по большому счету, мелочей в их работе не бывает, это-то они понимали. Даже малая странность теоретически чревата серьезными неприятностями. Просто в России все странности давным-давно обусловлены не противодействием противника, а русским бардаком.
И от этого на сердце, что ни говори, спокойней.
— Осенью, честно вам признаюсь, мы не выдержали и покопались в его компьютере. Толком выудить не удалось ничего — обрывки. Если не сказать: игрушки. Высокая теория… Контактов за эти годы он не имел, выходов ни на кого никаких… И им никто не интересовался — а это, пожалуй, еще показательнее. Серьезных документов мы у него так и не нашли, ни на электронных носителях, ни на бумажных. Были даже соображения, что как ученый он кончился и существенного интереса теперь не представляет. Так, присматривали для порядка.
— Присматривали — и все же потеряли?
— Он вернется. Он непременно вернется. Все его вещи на местах, вплоть до единственного оставшегося у него приличного костюма на вешалке в шкафу. Возле туалета — лопата со следами свежей земли. Значит, работал на своем наделе, надо полагать. Весна… Человек, который занят посадками, обязательно позаботится об урожае. Кроме того, через две недели — годовщина смерти его матери, а он в этот день всегда появляется на кладбище в Павловске.
— Понимаю. Опять ждать… Честно говоря, мне надоело ждать. Мы ничего так и не знаем наверняка, но дежурим возле этого, быть может, уже окончательно выжившего из ума маньяка который год, и результаты нулевые.
— Не так уж много нам этот чудак стоит.
— Не много, но долго. Долго, Барни! Я хочу понять, стоило им заниматься или нет, хотя бы прежде чем выйду на пенсию.
Непринужденный смех. Пауза.
— А если серьезно, то меня не оставляет мысль, ЧТО эта его чушь в сети про почку была каким-то кодовым сигналом…
— Не думаю. Слишком уж это нелепый сигнал. Слишком вызывающий, заметный…
— Именно нелепость наводит на подозрения. Четкий зов: мне есть что продать. Важное. Нужное. Из собственных, видите ли, потрохов. А если наименования органов — это заранее с кем-то обговоренные обозначения? Скажем, почка — это наконец-то доведенная до ума математическая модель полета на гиперзвуке? А печенка, скажем, — режимы ионизации внешнего облака? А если бы он написал… э-э…
— Яйца?
— Вам бы только шутить. А иначе как объяснить эту демонстрацию? Ну с чего вдруг человек, тихо живущий сам по себе, ни в чем не нуждающийся, с минимальными потребностями, так захотел денег, что решил незамедлительно расстаться с куском собственного тела? Какие у него могут быть семейные обстоятельства? Если семьи нет и в помине! И совершенно неуместная в таком тексте самореклама: доктор наук, главный теоретик…
— Ну, он вообще несколько не в себе. Я за годы пристального наблюдения в том неоднократно убеждался, Юджин, поверьте. Деловой логики от него ждать не приходится. Комплексы, вероятно. Человеку, который всю молодость шел от успеха к успеху и вдруг на пике достижений оказался за бортом, принять это трудно. Вполне можно спятить.
