Олег Овчинников - Кокон
Антон решительно вытянул руку с фонариком. Положил четыре сомкнутых пальца на рычажок механической подкачки аккумулятора. И не стал нажимать.
Нет уж, хватит с него потрясений. Это, последнее, могло бы стать хуже прочих. Хуже даже, чем увидеть аккуратно обрезанный (или откусанный, если быть предельно точным, но к чему такая точность, если кусачки остались дома, в тумбочке под телевизором, за три тысячи километров отсюда?) конец некогда путеводной нити, которая уже никуда не ведет.
И вообще, хватит любоваться трупами врагов, сколько бы их ни было, десять, двадцать или двадцать три с половиной. Пора двигаться дальше.
Антон наскоро протер лицо левым рукавом комбинезона, который наименее пострадал в схватке с мокрицами, с сожалением стянул и бросил на пол правую, насквозь мокрую от слизи, перчатку, и старательно печатая шаг, чтобы хоть немного отряхнуть сапоги и штанины, двинулся прочь с места сражения. С закрытыми глазами и надежно привешенным к поясу фонариком. Пусть поболтается пока. Все равно случись что, заслуживающее внимания, не сомневался Антон, его предупредят заранее. А уж внимать предупреждению или игнорировать его, это он еще подумает. Крепко подумает.
Никогда еще Антон не испытывал такой жгучей, по-детски «смертельной» обиды в отношении своего проводника.
Так и есть, спустя пару изгибов пути, которые Антон благополучно миновал, прямо перед его сжатыми веками замерцало, замаячило знакомое изображение – атлетическая фигура, широкое лицо, насмешливый взгляд – отвратительно бодрое и подтянутое на фоне розовеющего неба. «Уже проснулся? – как будто спрашивало оно. – Готов к новым подвигам?»
Нет! – отрезал Антон и вжикнул фонариком, прогоняя навязчивый образ.
Ага, как и следовало ожидать, развилка. Вполне банальная: можно пойти прямо, по вполне удобному продолжению пути или двинуть направо и вниз по какому-то подозрительному лазу. Антон зажмурился в секундной задумчивости – намертво въевшийся в сетчатку портрет начал было проецироваться на изнанку век, но не успел сформировался до конца, так и остался нечеткой картинкой, как будто кто-то забыл подкрутить линзу в проекторе или, напротив, подкрутил ее жирной рукой. Антон хмыкнул и распахнул глаза пошире – из детского же упрямства. Благодарим покорно, месье «пожиратель устриц без страховки и каскадеров», не смеем отвлекать вас по таким незначительным поводам. С этим чепуховым выбором мы уж как-нибудь справимся собственными убогими силенками.
Однако не моргать дольше минуты человеку без специальной подготовки тяжело, он ведь не земноводное или, допустим, пресмыкающееся, вот и Антон, продвинувшись вперед шагов на двадцать, не удержался, смежил на секунду веки и с удовлетворением обнаружил под ними уютную темноту. Ни рассветного неба, ни кинозвезды в голубых джинсах и рубашке навыпуск. Обиделся?
Вот и хорошо, пробормотал он. Вот и замечательно. Никого больше не слушаю. Никому не верю.
Так, бормоча себе под нос всяческую нигилистическую чушь, Антон прошел еще шагов пятьдесят и со всей своей самоуверенной дури врезался грудью и левым коленом в стену. Бо-ольно! Но вместо того, чтобы по русскому обычаю выматериться и тихонько заскулить, ожидая сострадания и жалости извне, лишь отчетливо скрежетнул зубами. Сам виноват! Привык всюду следовать по указке проводника, совсем потерял бдительность. У-у, дрозофил, мух плодовый! Ни одной извилины, сплошные хромосомы!
Вжик-вжик – левой рукой, пока правая потирает ушибленное колено. Осторожно выпрямиться, наступить на больную ногу, оторвать от пола здоровую. Постоять, чувствуя себя аистом-недоумком. Такому не то что младенцев разносить – ведро мусорное и то мало кто доверит. Ну что, доктор, сумею я с такой ногой сплясать, допустим, лезгинку? Странно, а до ушиба вроде не умел.
Вжик-вжик-вжик-вжик-вжик…
Бестолку! Хоть все пальцы сотри, хоть разогрей хилую лампочку до мощности прожектора, все равно ясно, что пути вперед нет. Так часто бывает: идешь по тоннелю приличной ширины и высоты, и пол под ногами более-менее ровный, и кажется, что не может быть так, чтобы этот замечательный ход вел в никуда и закончился скучным тупиком, не настолько глупа матушка-природа, чтобы тратить силы на такие бессмысленные проекты – и вдруг «Бамц!» Оказывается, может. Оказывается, как раз настолько.
Антон обернулся – а что ему оставалось? – опустил притихший фонарик на коротком поводке и покорно закрыл глаза. Естественно, он был там, сверкающий и ухоженный, без черных крапинок въевшейся грязи на лбу и щеках, без следа грубой щетины на подбородке, разве что в прическе присутствовала некая небрежность, но явно нарочитая, имеющая целью подчеркнуть: «у нас, настоящих мужчин, нет времени на подобные глупости». Заметно округленные глаза показались бы наивными, если бы не хитрые искорки, притаившиеся в их глубине. «Кажется, я что-то пропустил?» – спрашивали они.
Я не пойду за тобой, подумал Антон и для убедительности прижался спиной к тупиковой стене, как будто ожидал, что та разомкнется на половинки, словно дверь лифта, и пропустит его сквозь себя. Ты… Ты накормил меня мокрицами!
«Мокрицы, устрицы! – всплеснул руками темпераментный актер. – Какая разница, когда ты по-настоящему голоден?»
В самом деле, подумал Антон. Какая?
В действительности Бельмондо никогда не разговаривал с ним, только во сне. Все-таки это был всего лишь портрет актера, и если бы он вдруг заговорил, Антон, чего доброго, решил бы, что сходит с ума. Но портрет молчал. Только иногда, когда Антон моргал, актер неуловимо менял позу, или выражение лица, или глаз – в зависимости от ситуации. Великому артисту с выразительной мимикой и совершенным владением языком тела не нужно ничего произносить вслух, чтобы донести до Антона свои мысли и чувства. Иногда для их выражения хватало ничтожного изгиба брови.
Вот и сейчас, пока в голове Антона звучала возмущенная сентенция о мокрицах и устрицах, Жан Поль на самом деле не всплескивал руками и не раскрывал рта, просто камера запечатлела момент застывшего движения и умело высветила выражение обиды на незаслуженный упрек в слегка прищуренных глазах.
В самом же явлении «таланта» «поклоннику» Антон не наблюдал ничего странного. Ничего такого, что заставило бы его усомниться в трезвости собственного рассудка. В жизнеописаниях по крайней мере двух спелеологов с мировым именем он встречал упоминание о схожих видениях. Схожих, правда, весьма отдаленно. Одному из них постоянно мерещился красный петушок, другому – баночка апельсинового джема. И объяснить это явление с научной точки зрения не составляло труда. Человеческие глаза просто не умеют подолгу смотреть в пустоту, не встречая на своем пути никаких ориентиров, и поэтому извлекают из памяти яркие образы, за которые легко зацепиться. Такое, если верить сомнительным переводам зарубежных источников, случается и с астронавтами в открытом космосе, и с исследователями пещер, не видевшими нормального света по несколько месяцев. Антону в этом отношении еще, можно сказать, повезло, в качестве проводника французский актер давал сто очков вперед и красному петушку, и баночке джема.
