Марго Па - Белый город
– Знаю, – оборвал его Влад и, помолчав, добавил. – Мне нужно продлить пропуск в музей. Я готовлю лекцию – сравнительный анализ искусства идеального и различных видов искусства наших предков, поэтому мне нужны все залы: и музыки, и литературы, и живописи, и кино…
– Опять? – взвизгнул директор, не дав ему договорить. – Ты уже живешь там! Не увлекайся слишком, тебя затягивает. Лучше бы изучали эмоции современников. Детям полезнее будет.
– Уже, – вздохнул Влад. – Все они похожи, ничего нового. Детям скучно. Ну, так как? Продлите пропуск?
– Не понимаю, зачем торчать в музее целыми вечерами, если можно подключиться к калейдоскопу и подготовить лекцию за несколько минут?
– Подключиться – да, но не потрогать…
«Как было бы здорово, если бы он обмакнул перо в чернильницу и поставил размашистую подпись», – мелькнула у Влада в голове мысль, но не стала чем-то более значительным.
– Что с тобой поделаешь, продлю, – и директор приложил большой палец к графе следующего месяца.
– Тогда я пойду, пожалуй, – попрощался Влад и потянулся к вешалке.
– Дурацкая куртка, где ты ее взял? – рассматривая потрепанную кожанку Влада, усмехнулся директор.
– У антиквара. Он утверждал, что сто лет назад ее носил настоящий байкер.
– Не может быть! Давно б истлела. Новодел поди и, наверняка, из пластика.
– А я верю, что она настоящая, из кожи какого-то зверя. Она даже пахнет бензином.
– Варварский век! Пары бензина и массовые убийства животных! Ты бы еще шлем напялил и на груде металлолома полдня до работы добирался, – проворчал ему вслед директор.
Сверхскорости? Да, он бы все отдал ради порыва ветра, но бензин вне закона! Он задыхался за стеклом электрорара,[26] когда пейзаж размывало до ничтожных размеров галлюцинации.
Сверхлегкие материалы, которые позволяют чувствовать спинку сидения сквозь ткань пиджака? Ну, нет, допотопная кожанка – то, что надо! Капсула, которая сохранит тепло его тела лишь для него самого или для той, чей голос в последнее время снится все чаще…
Споря сам с собой, Влад шагал по шуршащим листьями улицам. Осень уже догорала, прощаясь, но он был единственным, кто не заметил ее мимолетной, но такой обжигающей красоты. Он грезил скульптурами Родена, на лету поймавшими вечность. Он слышал печальный перебор клавиш пианиста. Он вспоминал руки застывшей в ожидании слова Полины. Той, что смогла дать (или вернуть?) ему имя. И теперь все, о чем он мечтал, – найти путь в Белый город в одной из тысячи тысяч книг, пылившихся на полках огромной библиотеки Музея Минувших столетий.
Лица людей бывают красивы, а бывают безобразны, как и души. А бывают те, что невозможно запомнить – никакие, хотя все вокруг и утверждают, что каждый по-своему красив и уникален. И только они двое знают, что это ложь. Не каждому суждено создать форму подобно Родену. Все дело в глубине чувства. Некоторые просто поверхностны, не способны накопить то глубокое, чем действительно стоит делиться.
– Молодой человек! Не трогайте статую! – окликнул его смотритель музея.
– Извините, – вздрогнул Влад от неожиданности. – Мне вдруг показалось, что она пошевелилась.
В зеленоватом искусственном свете ламп Ева сама отливала прохладой деревьев Райского сада. Что чувствовал Роден, оживляя мрамор или бронзу? Никто этого не узнает, даже эмоциональный калейдоскоп не даст ответа. Как и любой сплав или смесь, он не совершенен. Если до бесконечности смешивать краски, мир станет черно-белым, если переплавить алмаз, он утратит способность отражать свет. Совершенство в первозданности творения, в тайне ему присущей, в невозможности повторения. Зеркала слепы и потому лгут.
– Да, ты права. Нужно стремиться быть избранным, – медленно проговорил Влад.
– Что? – переспросил смотритель.
– Это я не вам, лет сто назад одна женщина тоже прикасалась к статуе. Я почувствовал ее тепло на поверхности бронзы.
– Вы – самый странный посетитель нашего музея, – улыбнулся смотритель. – Кстати, я нашел распечатку о Белом городе. Помните, вы как-то спрашивали?
– Распечатку?
– Да. Белый город не значится среди опубликованных книг. Сохранилась лишь распечатка. Это сетература. Авторы размещали в сети свои произведения, любой желающий мог скачать, распечатать и прочесть. Хотите, я сделаю вам копию?
– Да, пожалуйста.
Влад вдруг понял, почему Полина придумала Белый город. Потому, что человеку прошлого дана лишь одна жизнь, и она невозвратна. В детстве ты мечтаешь гонять на мотоцикле, но, сев за руль, врезаешься в стену, и тебе уже не суждено преодолеть страх. В юности ты собираешься посвятить жизнь изучению редких видов животных, но тебе говорят, что ученый – это не профессия. Влюбившись в полотна импрессионистов и разгадав последовательность мазков их стремительной кисти, ты проваливаешь вступительные экзамены в школу живописи…
Но ты не отчаиваешься. Ты идешь дальше: сочиняя, ты можешь стать, кем угодно, перевоплотиться, прожить все жизни, которые тебе недоступны, компенсируя потери и разочарования. Ты живешь в тысячи мирах одновременно, и тебе нет дела до своего. А между тем тебе еще не тридцать, но почти. Ты похожа на осень: так же красива, но уже с предчувствием тлена, и когда кто-то улыбается тебе на улице, незаметно оглядываешься, опасаясь увидеть очаровательную нимфу за спиной. Нимфы нет и никогда не было, но ты постоянно ощущаешь ее незримое присутствие. Ты не похожа на нее, ты – другая. Ты одинока, но больше всего боишься стать нормальной, быть со всеми и как все. Ты ешь из пластиковой посуды, потому что подаренный мамой фарфор некогда мыть, а на твоей кухне в пыли кашляет паук, с которым ты разговариваешь, как с собакой или с ребенком, ради коих жертвовать собой не готова. Смысл творчества ты видишь в интерпретации придуманного несчастья. Но это же настоящая пытка жить чужими страстями, принимая их за свои!
И, наконец, ты закрываешь за собой дверь, чтоб уже никогда не вернуться домой. Потому что тебя ждут в Белом городе, и ты всю жизнь знала об этом.
«Старый парк. Я иду к тебе. И осень – синеглазая стриптизерша, не ведающая стыда, – удивленно пожав плечами, сбрасывает красный бархат и золотую парчу тебе под ноги. Ты – единственный, кто не оценит ее мимолетной, но такой обжигающей красоты, потому что идешь ко мне», – прочтет он позже в распечатке «Белый город» и вспомнит, что да, действительно, не заметил, и осень догорела уже без него.
Распечатка, больше напоминающая дневник, но лишь с именем – Полина, без названий и дат под текстами. Хотя там у них, прошлых, были и фамилии, и отчества, годы жизни и еще бездна прочей бессмысленной метрики, которая в двадцать втором веке уже никому не нужна. Зачем помнить дату рождения, если собираешься жить вечно? Зачем имя, если можно ощутить собеседника?
