Ефрем Акулов - Поиск-84: Приключения. Фантастика
— Как это понимать? — напустился на него старик. — Бросить отца решил? Волюшки захотел? Жизня, значит, мною устроенная, прискучила, солонинка приелась? Сам подохнешь — туда и дорога богоотступнику, а меня пощади. Что я тебе худого сделал? Какой ни есть я, а всё — отец тебе, родной.
И зарыдал. И был он жалок в это время.
— Зачем так, батя, — оправдывался Степан. — Не думаю бежать. Лыжи нужны мне, только и всего. Разминочки ежедневные требуются.
— Чтобы след к логову проторить? «Разминочки». Не мной видно сказано — сколь волка ни корми, всё в лес норовит.
Степан доказывал свое:
— Будет падерить — пройдусь малость, поразветрюсь. Может, живность какую подстрелю. Человеку, между прочим, ежедневная физическая нагрузка нужна.
Слушая сына, Дементий Максимович выразительно играл раскосыми, близко посаженными глазами.
— Бери топор да хряпай вон леканья — вот тебе и зарядка! В резон бы и за ум взяться, честь оказать отцу своему смирением да послушанием. Как учит святое писание? — «почитающий отца очистится от грехов».
Так и жили эти двое — отчаявшиеся, опустошенные, одичавшие, злобные и жалкие представители людского рода.
Через неделю старик снизошел милостью к сыну, сам смастерил лыжи и, подавая их Степану, строго предупредил:
— Смотри у меня, чтобы без шалостей. К деревням не подходь. По лесу шляться вздумаешь — шляйся, токмо в большую падеру, чтобы след сразу замело. Шибко западерит, сам схожу к Доромидонтовне. Разговоров у нее тоже — ой-ой! — не переслушаешь. А женщина она толковая, что пресвятая Варвара-великомученица. При нашей жизни от нее большую выгоду получим.
И, глядя на верхушки елей, где весело возились клесты, заметил:
— Гли, как развеселились! А ведь и тут примета есть. Тесть твой сказывал: ежели клесты зимой поют и весело дерутся, надо ждать урожая белки. Значит, побелкуем и мы с тобой. Шкурка беличья велика ли, а для нас она — и хлеб, и соль.
И недобрым взглядом посмотрел на то место, где когда-то, глядя прямо в душу старика, зловеще прокричал ворон.
Степан не стал ждать ненастья. На следующее же утро, когда от крещенских морозов трещали деревья, он встал на лыжи, опробовал их на месте и бойко заскользил под уклон. Шаловито крикнул оторопевшему отцу:
— Прощевай, батя! На миру и смерть красна…
Старик, вконец измученный бессонницей, поспешил вослед за ним в одной рубахе, в валяных сапогах на босую ногу:.
— Не шали, Стёпка… Вернись!
Степан нагловато улыбнулся ему. Лыжи сами понесли его. И тут позади, как хлопок перемерзшего дерева, щелкнул выстрел, и почти одновременно с хлопком этим густая и липкая кровь с силой брызнула из пересеченной как ножом, сонной артерии на шее Степана. Захватив рукой, казалось, пустяковую царапину, он сделал разворот к отцу, но тут же, слабея, опустился в снег. Мрак и свет смешались в его глазах, мысли исчезли, звуки пропали.
Лицо Дементия Максимовича было бледнее, чем у Степана. Губы шептали бессвязно:
— Ведь попугать только и хотел. Промах получился… Прости, Стёпа.
Последних слов отца Степан не слышал.
Как безнадежно больного ребенка, впервые такого покорного и притихшего, Сволин поднял сына и понес в свое логово, оплакивая и охаживая его причитаниями. С трудом протолкнул его в узкий лаз подземелья и осторожно, чтобы не ударить ненароком головой о дверной косяк, положил на стол. И день и два лежал так Степан, а старик сидел возле него без сна и еды. С болью сглатывая слюну, повторял:
— Попугать только и хотел… Прости, Стёпа.
На третий день он, бледный и страшный, выбрался на свет, всю обойму в парабеллуме расстрелял в вершину пихты, на которой когда-то прокричал ворон, и, что было сил, швырнул парабеллум туда же, в пихту.
Глава девятнадцатая
Растрепанной хищной птицей с бессильно распущенными крыльями сидел старик над распластанным на столе телом сына. Разные думы обуревали его понурую, убеленную сединой голову, разные противоречивые чувства раздирали его растленную душу.
Если бы кому удалось ненароком в эти дни заглянуть в подземелье затворников и услышать причитания Дементия Максимовича, то вывод был бы безошибочным — Сволин перед собой ищет оправдания за последний поступок свой. Раскаянием же совесть его не тяготится.
Горели восковые свечи у изголовья покойного и у распятого Христа в мрачном углу. Молился старик долго и усердно. Не жалея спины, он отвешивал земные поклоны, то и дело осеняясь широкоперстым кержацким крестом. Он молился, и лик пресвятой Богородицы виделся ему в облике распятого на бронзовом кресте Христа. В своих мольбах он неизменно делал упор почему-то на Богородицу, по святым писаниям деву с мягким, уступчивым сердцем.
— Матушка ты моя, пресвятая Богородица, развяжи глаза мои, очисти душу мою за грехопадения, избавь меня от сомнений и вечных заблуждений. Несметное множество пролито крови людской вот этими моими… Каюсь и прошу тебя: сними великий грех с души раба твоего за убиение сына. Покарай меня, но не лишай живота. Заблудшей души был он, Степан-от, души строптивой и жестокой, непонятной моему разуму. Не справедливостью к родителю своему жило сердце его богохульное. Во многом и зело потворствовал он антихристам, которые творили смуту в народе с начала века и позакрывали храмы святые. Слышишь ли ты меня, пресвятая Богородица, и замолвишься ли словом перед грозным богом богов Саваофом?
Когда приходили перепады в настроении, он начинал скрупулезно, шаг за шагом в думах своих идти в наступление. С таинственным прищуром смотрел он в такие минуты на Степана и, покачивая седой головой, с укоризной говорил:
— Чего надумал, сопля зеленая! Все равно достал бы тебя! Ежели бы ты к людям выбрался, — как пить дать, достал бы! Рази можно родителя бросать на верную погибель? Измене подобное действо твое мною остановлено. Хоть на том свете осознай и пойми неправоту свою дьявольскую и прости меня. Унижен я тобою и издерган шибко. Спи спокойно. Бог нас рассудит. Всё идет в одно место: всё произошло из праха и всё возвращается в прах.
Похоронил Сволин сына под полом бани, где земля не была скована лютыми морозами. В тот же вечер наносил воды и разжег огонь в каменке.
Парился с русским веником, с передышками, истово охаживал себя по еще довольно мускулистому телу. Отдувался, кряхтел, как под непосильной ношей, но нахлестывался до полного изнеможения.
После бани вернулся в подземелье уравновешенным и умиротворенным. Стал услаждаться смородиновым чаем с медом.
