Томас Диш - Концлагерь
Голод — не менее страшное испытание для плоти, чем сладострастие, и даже более первичное, в нашей животной сущности. Я ел по четыре раза на дню, а иногда и по пять. Лучшее мясо, тончайшие соусы, изысканнейшие птифурчики никакого сравнения со здешней убогой стряпней., целая кухня занималась тем, что готовила на меня одного. Раз, другой я отказывался от еды — выбрасывал в окно или растаптывал по полу — и тогда Рейнальдо устраивал мне пытку голодом. У меня маковой росинки во рту не было по три, четыре, пять дней кряду, пока не наступала пятница или пост, и тогда — о, тогда стол ломился самыми изысканными явствами. Я не мог, никак не мог устоять, ни тогда, ни… позже. Уже после побега из башни я обнаружил, что стоит календарю возвестить какой-нибудь пост — и меня вновь посещает тот же ненасытный мучительный голод. Я не мог молиться, не мог читать, не мог думать, пока его не утолю. И так вот, по мере того, как с годами нематериальный интеллект разрастался, подобно какой-нибудь божественной сырой тыкве, материальный, плотский аспект меня, тело мое из-за прожорливости необузданной разбухало и ширилось до… до… вот этого! — Он откинул капюшон, явив то, что некогда было лицом, но искаженное обжорством настолько, что все черты смазались и выделялось только тяжелое раскачиванье вверх-вниз челюстей и подбородка вокруг неопрятного ротового отверстия.
Мучнистая плоть скорее напоминала не лицо, а огромные ягодицы с едва заметными ямочками вместо глаз.
— А теперь, полагаю, вы тоже не отказались бы от кусочка торта.
Не отпирайтесь, я заметил, как жадно вы смотрели на поднос. Мопси, пора — вручи мистеру Саккетти его послание.
Двое херувимов с кроличьими головками подхватили меня под руки, подняли и поставили на колени, а третий зашел спереди, в радостном предвкушении быстро-быстро шевеля розовой пуговкой носа; пушистые крылышки его спазматически подрагивали в ритме сердца с врожденным пороком. Короткими толстыми пальцами он залез в гноящуюся рану у себя в паху, края которой раскрывались, как цветочные лепестки, и извлек тоненькую белую гостию, покрытую неразборчивыми письменами.
— Боюсь… что… не понимаю.
— Разумеется, вы должны это съесть, — объяснил Аквинский. — Станете тогда всеведущи, как бог.
Херувимчик втиснул мне в рот облатку (пахло от нее точно так же, как давеча из ямы). Отпустив меня, ангелы затянули хором:
О esca viatorum
О panis angelorum
О manna caelitum
Esurientes ciba,
Dulcedine поп priva,
Corda quaerentium.
Рот мой залила тошнотворная сладость, и послание — как светильник, жгущий чудесные масла, — ослепило меня светом невыносимой истинности.
— Как я не догадывался?!
Я видел наши имена — огромными, лазоревыми с золотом буквами — ясно, как в книге: первым — Джорджа Вагнера; потом Мордехая и всех остальных заключенных, монотонной процессией; и в самом низу страницы — свое собственное.
Но боль заключалась не в этом, а в уверенности, что на самом-то деле я догадывался. Догадывался почти с самого моего появления в лагере Архимед.
Фома Аквинский с хохотом катался по полу, бурдюк-свиноматка без рук, без ног, качающий кровь к огромной ороговелой башке-тыкве. Рев его наполнил комнату, заслушав нежный ангельский гимн, и я проснулся.
* * *Позже:
Хааст под нажимом подтвердил то, что в любом случае невозможно более держать в тайне, что скрывалось от меня так долго исключительно благодаря моей собственной отчаянной намеренной слепоте.
Теперь, когда я знаю, когда знаю, что знаю, я испытываю настоящее облегчение, как убийца, судебный процесс над которым тянулся долгие недели и которому наконец объявляют приговор — приговор, ни у кого не вызывавший сомнения, — («Виновен») и меру наказания («Высшую»). Это был не сон, и послание не врало Я действительно инфицирован паллидином, с 16 мая. Все были в курсе, кроме меня, а я — хоть и не желал прислушиваться к шепоту, пока тот не стал ревом, донесшимся до самых дальних уголков земли, — я тоже был в курсе.
КНИГА ВТОРАЯ
(Следующие записи, от звездочек до звездочек, воспроизводятся в точности в том виде и порядке, в каком представлены на страницах дневника Луи Саккетти; никакой другой возможности датировать их у нас нет Например, судя по тому, что Скиллимэн впервые упоминается во фрагменте номер 12, следует предположить, что эта и последующие записи не могли быть сделаны раньше 9 августа Исходя чисто из стилистики, также можно выдвинуть вполне разумную гипотезу, что три последние записи (начиная с «Все чаще бродим мы в садах его, ничьих иных»), которые занимают основную часть данного раздела дневника, были сделаны ближе к концу этого периода, непосредственно перед тем, как Саккетти возобновил работу наиболее регулярной — и, позволим себе добавить, вразумительной — основе; таким образом, верхней границей окончания «бреда» (как впоследствии высказывается на этот счет сам автор) будет 28 сентября. Многое из нижеследующего не принадлежит перу Саккетти, но в тех случаях, когда он сам не указывает источники цитат — а обычно ему как-то не до того, — мы позволили себе их не раскрывать, хотя бы потому, что такая работа требует чудовищных трудозатрат, а результат представлял бы интерес лишь для специалистов Среди источников можно у помянуть: Библию, Фому Аквинского, Каббалу, различные алхимические тексты, включая вторую часть «Романа о розе», Рихарда (и Джорджа) Вагнера, Буньяна, Мильтона, Лотреамона, Рильке, Рембо и сколько угодно современных английских поэтов. — Прим. ред).
* * *«Слишком субъективно. Побольше фактичности. Сосредоточьтесь на описании реального мира, и поярче». Он прав, я знаю. Единственное мое оправдание что в аду темно.
* * *В брюхе кита — или печки?
* * *«Стон и вой продолжали раздаваться, и слышались чьи-то движения взад и вперед. Иногда ему казалось, что все эти духи разорвут его на части или затопчут, как глину на дороге». Потом, чуть дальше:
«Как только он дошел до отверстия пылающего рва, один из злых духов тихонько подошел сзади к самому его уху и стал нашептывать самые страшные богохульства, которые ему казались будто выходящими из его собственной души и уст… Но он решительно был в безсилии заткнуть уши или узнать, откуда исходят такие богохульства».
Буньян.
* * *Мы притворяемся, будто искусство искупает время; на самом же деле оно его только коротает.
* * *«Бог делает, чего хочет душа Его». Жуть, но правда.
* * *«Теперь жизнь его можно было уподобить стакану с водой — вроде того, в котором он полоскал кисти: смешиваясь, краски давали цвет грязи».
