Илья Варшавский - Солнце заходит в Дономаге
Было уже за полночь, когда кто-то потряс ее за плечо и знакомый голос произнес привычную фразу:
— Подвинься, не могу же я спать на воздухе!
Из всех рефлексов, которыми человек обзавелся за длительный путь эволюции, супружеский самый стойкий, и, пробурчав обычное замечание о том, что, к сожалению, промышленность еще не освоила выпуск трехспальных кроватей, Нонна подвинулась к стенке.
Неизвестно, как бы прошла эта ночь, если б часов около трех Лекочка не почувствовал нестерпимую жажду.
Направляясь на кухню, он опрокинул стоявший у кровати торшер, произведя при этом шум, соизмеримый только с грохотом падения Вавилонской башни.
Нонна зажгла свет над кроватью и с изумлением уставилась на мужа.
— Лекочка, ты?!
По выражению Лекочкиного лица можно было предположить, что вместо горячо любимой супруги он увидел на семейном ложе легендарную Медузу.
— Нонна?!!
— Почему ты здесь? — спросила Нонна, накидывая на плечи халатик — Что-нибудь случилось?
— Не знаю… — его вид выражал полную растерянность — Честное слово, не знаю…
— Ты не был в Тбилиси?! — У нее мелькнула страшная догадка — Скажи мне правду, не был?!
— Был. — Лекочка сел на кровать и обхватил голову руками. — Я… и теперь… в общем… в Тбилиси…
— Что?!
С одной стороны, ароматы грузинской кухни, которыми благоухал Лекочка, исключали всякие подозрения, но с другой…
— Как в Тбилиси?! Ты понимаешь, что говоришь?! Лекочка!
— Не понимаю. — Он потер лоб ладонью. — Не понимаю, Нонна, хотя кое о чем догадываюсь. Впрочем… право, не знаю, можно ли об этом говорить, ведь я…
Черт побери! Тут уже пахло тайной…
Мне не хочется разглашать методы, которыми пользуется в таких случаях лучшая половина человечества.
— Только без трепа, — сказал Лекочка, — клянешься?
— Клянусь! — Розовые лучи восхода уже зажгли волшебным пламенем ореол белокурых волос на подушке. — Клянусь, Лекочка, ты же меня знаешь!
— Так вот… на этом симпозиуме была группа физиков. Они выступили с бредовой идеей о возможности биотрангуляпии.
— Чего?
— Биотрангуляции. Ну, возможности переносить человека в любую точку пространства.
— На чем?
— Ни на чем. Просто так, по эфиру.
— Вроде телевидения, да?
— Г-м, не совсем. По телевидению ты видишь изображение, а тут… — Лекочка потрепал ее по щеке, — а тут, так сказать, полный перенос материального тела. Впрочем, это уже подробности, которые нельзя разглашать, ты же поклялась, помнишь?
— Помню, Лекочка. Так они тебя тран… тран?..
— Биотрангулировали. Другого объяснения я найти не могу. Видишь ли, днем я очень резко выступил по основному докладу, доказывал, что при нынешнем уровне науки эту затею осуществить нельзя. Вот они, наверное, и решили подшутить.
— Тебе было больно?
— Нет. Мы сидели за столом. Они притащили с собой какой-то черный ящик. Я в это время ел шашлык на ребрышках, и вдруг!..
— Ты был пьяный?
— Ну что ты, Нонна! Это же симпозиум.
— Постой! А вещи? — Нонна приняла сидячее положение. — Чемодан они тоже трангулировали?
Лекочка развел руками.
— Чемодан остался в гостинице. Они, видимо, не учли…
— Нужно немедленно дать телеграмму! — Нонна подошла к телефону. — В какой гостинице ты остановился?
Лекочка одним прыжком преодолел расстояние в пять метров.
— Ты с ума сошла! Пойми, в какое положение я попаду. Ведь я член редакционной комиссии. Можешь себе представить, как все будут ржать, если выяснится, что меня биотрангулировали сразу после моего выступления?!
— Да, но чемодан…
— Мне нужно немедленно лететь в Тбилиси. Через два часа я буду там как ни в чем не бывало. Пусть попробуют доказать, что меня…
— О, господи! Ты так и будешь мотаться взад и вперед?
— Ну нет, второй раз им эту хохму выкинуть не удастся.
Лекочка с лихорадочной быстротой оделся и направился к двери.
— Ну, я поехал.
— Деньги-то у тебя на билет есть?
— Есть, есть. Бегу, а то опоздаю на самолет.
Он исчез так же внезапно, как и появился, и только смятая подушка, хранившая смесь запахов лука и цинандали, свидетельствовала о том, что это был не сон.
Что же касается всяких толков, будто… Нет, нет! Пусть уж лучше вся эта история останется загадкой для грядущих поколений.
Три путешествия
Чтение книги нередко сравнивают с путешествием. Иногда сравнение это носит совсем непосредственный характер — тогда, например, когда речь идет о путевых заметках, об описании экспедиций. Читая Арсеньева, мы словно бы пробираемся вместе с ним по дебрям Уссурийского края, вслед за Нансеном совершаем плавание на «Фраме», вслед за Ганзелкой и Зикмундом пересекаем на «татре» целые континенты…
Чаще это сравнение носит характер более иносказательный. Ведь писатель может повести нас за собой не только в страны, в которых побывал, но и в мир своей фантазии, в мир своих мыслей и чувств. На этих путях нас поджидают подчас впечатления не менее яркие, открытия не менее захватывающее, чем среди арктических льдов и тропических джунглей.
В книге Ильи Варшавского «Солнце заходит в Дономаге» — три части, три раздела, каждый из которых состоит из нескольких рассказов. Прочитав книгу, чувствуешь себя так, будто совершил три путешествия и сохранил о каждом из них интереснейшие воспоминания. А писатель был твоим проводником в этих путешествиях. Умным, иногда всерьез опечаленным, чаще — веселым и немного ироничным и всегда неистощимым на выдумку товарищем и проводником.
Некоторые писатели-фантасты так увлекаются мечтами о разрешении той или иной научно-технической проблемы, что почти забывают при этом о человеке. Между тем вся художественная литература (и научная фантастика вовсе не составляет здесь исключения) является прежде всего «наукой человековедения».
Размышляя о будущем, Илья Варшавский концентрирует свое внимание не столько на скоростях межпланетных лайнеров и принципах конструирования роботов, сколько на людях, на их нравственных принципах, на их душевном мире. Есть в человеческой жизни проблемы, которые никогда не перестанут волновать людей мыслящих и чутких, никогда не станут достоянием прошлого. Но в новых условиях наши потомки будут, наверно, решать эти проблемы не так, не совсем так, как решаем их мы.
Вспомните рассказ «В атолле». Кажется, не так уж много там говорится о солнце, а между чем эти несколько страничек как бы насквозь пронизаны солнечными лучами. Вы чувствуете их и в ровном дыхании океана, и даже поздно вечером, когда солнца уже нет, вы тоже чувствуете их в чем-то. В чем же? Наверно, в ровном тепле человеческих отношений.
Но ведь рассказ повествует о маленькой семье, о трех людях, пораженных страшной болезнью. Откуда же солнечная атмосфера в таком трагическом рассказе? Может быть, автор хотел оттенить ею трагизм положения, в котором оказались его герои? Нет, здесь нет и следа каких либо нарочитых контрастов, специальной заботы об оттеснении: атмосфера любви и счастливого спокойствия здесь предельно проста, естественна, органична. И автор предоставляет самому читателю решать вопрос о том, где ее истоки: кроются ли они в неисчерпаемом мужестве этих людей или в столь же неисчерпаемой уверенности, что человечество спасет их, спасет во что бы то ни стало.
Совсем иными красками написан рассказ «Решайся, пилот!» — лиричный, немного грустный и при этом, по существу, тоже очень мужественный. Старый пилот Климов уже давно не летает, он только дежурит на космодроме в качестве «пилота второго резерва». Практически из второго резерва никого не приходится посылать в полеты: видимо, это лишь нечто вроде промежуточной ступени, несколько смягчающей перевод человека на пенсию. Но Климов, даже больной, не хочет уходить с дежурства. И вот он летит! Сон это или действительность? Ни то, ни другое: скорее всего это мечтания старого пилота которому трудно расстаться с надеждой на последний рейс. Но мы ни минуты не сомневаемся случись это наяву, Климов наверняка действовал бы также решительно, так же самоотверженно, как представляется ему в его мечтаниях. И невеселая тема старости, ее неотвратимого приближения оборачивается темой отваги, любви. К своему трудному делу, пожизненной верности ему.
На первый взгляд в рассказе «Лентяй» гораздо больше признаков «технической» фантастики: другая планета, антропоиды, добывающие в глубоких шахтах чудодейственный веноцет, телекинетическое управление этими антропоидами… Но вскоре мы понимаем, что все это — лишь фон, не больше, что писателя (а вместе с ним и нас) волнует лишь судьба шахтера Ишимбаева — настоящего человека, а не антропоидного робота. Средствами искусства рассказ этот не только опровергает наивные представления о том, что в будущем труд будто бы сведется к пресловутому «нажиманию кнопок»; он убедительно и остроумно опровергает также более устойчивые заблуждения об относительной легкости умственной работы. А героизм, проявленный «лентяем» Ишимбаевым при ликвидации аварии, не только придает рассказу сюжетную остроту, но и служит утверждению подлинно человеческого в человеке.
