Энн Брашерс - Здесь и сейчас
— А потом его номер как бы забыли.
— Верно.
— И это значит, что он где-то здесь, среди нас.
— Да, если он вообще существует. Все остальные явились сюда в две тысячи десятом году, значит и он должен быть здесь.
— И я тоже мог видеть его в лесу.
— Сомневаюсь. Думаю, что он, как ты изящно выражаешься, всего лишь метафора, образ. Его придумали с целью узаконить заповеди. Чтобы не казалось, будто они дурят нам мозги.
Мы идем вокруг школы и выходим на небольшую игровую площадку. Я всего несколько раз играла на ней до того, как школу закрыли и площадку ликвидировали. Чтобы у детей не было соблазна бежать на улицу.
— А знаешь, что удивляет меня больше всего? — спрашиваю я, когда мы садимся на качели, Итан на одну перекладину, а я на другую.
— Что?
— Что все всё знают.
— То есть? — Носком обуви Итан поддевает кусок засохшей грязи.
— Ну, все здесь знают, куда мы идем. До того как мы совершили переход, я думала, что люди в конце двадцатого и начале двадцать первого века не понимали, что творят, какое зло несут земле, ведь как тогда объяснить, почему они продолжают творить зло. Нет, они все понимают. Не знают в точности, как именно будут развиваться события, но знают и понимают многое.
— Но ведь и мы знаем, верно?
— Люди в восьмидесятые годы двадцать первого века смотрят на этот период и на наше ближайшее будущее как на золотой век науки. Вообще-то, действительно золотой век. Ты не представляешь, какая у нас была ностальгия по этому времени. Наука получила возможность предсказывать будущее на сто лет вперед. И не только горстка ученых, все знали, что́ нас ждет. Я все время читаю, слышу об этом, чуть ли не каждый день об этом говорят в новостях. Какие еще нужны предупреждения?
— Но не всем же.
— Да, это правда. Но у людей странные представления о том, как надо действовать. Существует день Земли, день борьбы с загрязнением окружающей среды, есть много разнообразных, экологически чистых продуктов, но ведь этого мало, простыни из натурального хлопка или носки из конопли не сотворят чуда. Ведь никто не хочет прилагать усилия, чтобы что-то изменить. Никто не хочет чем-то жертвовать. Да никто и не призывает людей к настоящим жертвам. Политики все трусы, они боятся это делать. Конечно, когда жареный петух клюнет, они станут призывать к жертвам, такова их работа, деваться больше некуда, но, увы, будет слишком поздно.
В лице Итана вижу смятение.
— Так всегда и происходит.
— Да, так всегда и происходит.
Он долго молчит.
— А ваши руководители, они знают обо всем и ничего не делают?
— Даже напротив. Делают все, чтобы никто и пальцем не пошевелил. Ты читал письмо моего отца. Когда мы оказались здесь, они вели себя так, будто они отцы-основатели Соединенных Штатов, представляешь? Печатали свидетельства о рождении, паспорта, справки о кредитоспособности и прочее. Даже старые семейные фотографии и биографии предков. Старались вычеркнуть из нашей памяти воспоминания о прежней жизни, хотя у них ничего не вышло. Кроме самого́ перехода и одного-двух дней после него, я помню практически все. И потом, они пытались нас переобучить, чтобы мы могли приспособиться к здешней жизни, за два года хотели впихнуть в нас все, на что в нормальной жизни потребовалось бы целое детство. Свое дело они делали основательно… правда, кое-что и упустили. — Я закусила нижнюю губу. — В карты, например, играть не научили.
Итан улыбается, и я улыбаюсь ему в ответ. Мы начинаем раскачиваться, отталкиваясь от земли ногами. И я готова оставаться с ним здесь и качаться на этих качелях хоть до ночи, да куда там, до конца жизни.
— И еще они упустили очень важное. Не учли такого фактора, как свобода. У нас были тайны, которые приходилось хранить от остальных, у нас были заповеди, которым надлежало следовать, но совсем не было свободы. Не думаю, что Бенджамин Франклин одобрил бы их за это.
— Нет, конечно. Еще бы!
— Сначала, возможно, у них и были кое-какие идеалы, но когда они поняли, как здесь удобно, безопасно и хорошо жить, то, думаю, быстренько растеряли их. Превратили нас в паразитов. Главное, в своем будущем они уверены и вряд ли хотят изменить его.
— Даже если…
— Даже если. — Я пожимаю плечами. — Мне очень долго хотелось им верить. Ведь наша община была для меня все, весь мой мир — я люблю многих из наших, некоторых даже очень. Но все они смотрят в рот вождям… во всяком случае, делают вид. А я так больше не могу. Они такие же самодовольные и близорукие люди, как и все остальные. И гораздо более испорченные. Они любят только себя.
— Плохо дело…
— Никто из них не верит в будущее, понимаешь? Ведь это все равно что верить в собственную смерть. Но ведь так жить нельзя. Нельзя верить в свою смерть. Даже нам нельзя, всем, кто каждый день видел ее собственными глазами.
И тут я снова вспоминаю строчку, напечатанную крошечным шрифтом в завтрашней газете. В еще одну смерть я не могу верить и ни за что не поверю.
Итан некоторое время молчит.
— А твоя мать, она им верит? — спрашивает он.
— Она во всем их слушается и не пытается идти против, это я точно знаю. Но не знаю почему — согласна ли она с тем, что они говорят, или просто боится.
— Как думаешь, она знала про твоего отца?
— Вряд ли. — Я закрываю глаза. — Да, скорей всего, не знала. — Молчу, перебираю пальцами звенья цепочки. — Моей маме в жизни досталось, ты это знаешь. Говорят, страдания делают человека сильней и мудрее, но, боюсь, гораздо чаще люди становятся слабее и трусливее. Мама хочет хоть еще час, еще день прожить спокойно и делает для этого все. На большее у нее не хватает духу.
— Печально. Впрочем, большинство людей именно так себя ведут.
Я гляжу на Итана, и мне хочется плакать. Понимаю, насколько он прав. Ведь сама я кто? Такая же слабая и напуганная девочка. А все эта строчка в газете… Ох, сейчас меня больше всего заботит она.
— Но ты совсем другая, потому что ты знаешь, чего стоит этот час, — серьезным тоном говорит он. — А теперь и я тоже другой. Мы с тобой знаем, что произойдет на Земле, если сидеть сложа руки.
Я вытираю нос рукавом. Хотелось бы быть другой. Но сейчас весь мой организм пронизывает страх.
Итан рассчитывает момент, хватает меня за руку и держит до тех пор, пока мы не начинаем раскачиваться в унисон. Такое чувство, что на этой площадке он вырос.
Он ловко останавливает качели и подхватывает меня, помогая сойти. Потом энергично тащит меня к машине.
— До сегодняшнего дня, — говорит он, — сидели сложа руки. А сегодня настало время действовать.
И я знаю, что он прав. Надо действовать.
* * *— А хоть что-нибудь клевое было у вас там? Что-нибудь такое… потрясающее? — спрашивает Итан, когда мы мчимся где-то между Эсбери-Парк и Фрихолдом.
Ради него я готова на все. Отвечать на его вопросы? Пожалуйста. Всю жизнь свою готова перед ним выложить. Он так долго сдерживал свое любопытство. Жаль только, что рассказывать особенно нечего, радости в жизни я видела мало.
Итан бросает на меня взгляд:
— Ладно, сразу можешь не отвечать. Не торопись. Я все равно собираюсь мучить тебя вопросами лет еще этак семьдесят-восемьдесят.
А мне больно это слышать, ох как больно. С трудом подавляю в себе это чувство.
— Да ничего такого особенного уже не было, — отзываюсь я, стараясь говорить бодрым голосом, потому что слова почему-то не хотели выговариваться, застревали в гортани. — Другие рассказывали, правда, про клевые штучки. Ну, видела кое-что, но к тому времени, как я родилась, это уже работало плохо. В начале двадцатых компьютерные технологии достигли такого уровня, что уже не нужны были эти громоздкие ящики, мониторы, клавиатуры с мышками. Изображение можно было получить почти на чем угодно, на экранах тоненьких, как бумага, и мягких, как ткань, а можно было перед собой спроецировать, прямо в воздухе. Информацию и картинки уже вызывали с помощью рук, глаз, а в некоторых случаях даже мыслью.
— Да, теперь сама увидишь, все это будет, — горячо и радостно кивает Итан.
— Да, существовало одно замечательное устройство. С его помощью можно было исчезнуть, стать невидимым. Правда, я о нем читала только в книжках, посвященных двадцатым и тридцатым годам. Я вижу, технология сейчас совершенствуется, появились сенсоры, которые умеют читать контуры тела во время движения и создавать такой фон, что ты совершенно с ним сливаешься, со своим окружением то есть.
— Я об этом тоже читал, — говорит Итан и снова бросает на меня взгляд. — Забавно слушать, как ты говоришь о будущем в прошедшем времени. Или странно, что ли.
— Знаю. У меня всегда были проблемы с временами.
— Ну а еще что?
— Ну что… Денег было много, они шли на науку, а та занималась изобретением пилюль и разработкой несложных операций, чтобы люди могли есть от пуза и при этом не полнеть. Большие средства вкладывали в пластическую хирургию, стало возможным изменять тело по своему хотению, выглядеть супермолодым даже в семидесятилетнем возрасте. Честно говоря, меня от всего этого в дрожь бросает.
