Ирина Сергиевская - Письма Кесарю
К ночи руки умаялись, залезли в карманы брюк и там совсем притихли. Я, наконец, смог добраться до дома. По привычке называю так разваленную моими стараниями убогую конуру. Там ждали меня... три ведьмы. Вы помните начало пьесы Шекспира "Макбет"? Вот!
Ведьмы копались в куче мусора посредине конуры, выуживая какие-то черепки, тряпки, части поломанной мебели. Три подружки из бывшей бригады асфальтоукладчиц: моя кривошея-жена, безухая мадам Суслопарова и шустрая одноглазая малютка по прозвищу Гутен Морген. Я испугался их до того, что застонал, припав к стене: - Ай-яй-яй...
- Пьянь такая! - с чувством сказала одноухая мадам. - Урод.
- Ты, как его, этого, в ментовку захотел, гутен морген? - сверкнула единственным глазом малютка. - А еще партеец. Стрелять таких надо!
- Гога, Гогочка, что ж теперь будет? Как дальше жить? - заплакала Зинаида.
Из мусорной кучи задушенно полилось:
- Ве-е-е-черний зво-н...
- Ай-яй-яй! - только и мог я добавить к этому умирающему звуку.
- Говорили тебе, Зинка, не иди замуж за эту гнилушку интеллигентную! буркнула мадам Суслопарова.
- Чем прельстилась, гутен морген!
Жена заголосила, упав на диван.
- Прости, Зинаида, - опомнился я, наконец. - Ухожу навсегда. Против воли ухожу. Ничего не поделаешь. Надо.
- Что-о?! - взвизгнули подружки.
Зинаида, мгновенно прекратив истерику, загундосила:
- Кому ты нужен такой обалдуй и уже старый, а я тебя всегда жалела, не уходи, Гога!
- И я тебя жалею, Зинаида, - признался я. - Потому и ухожу. Видеть тебя больше не могу. Боюсь... убью. И как столько лет терпел, не убил - понять не в состоянии.
- Еще угрожает! - фыркнула Гутен Морген.
- Проучим гада! - грянула мадам.
Подруги бросились на расправу. Робкая Зинаида увещевала с дивана: "Только не до смерти, девчата! Пугните его только!". Под ней по-боевому цокали пружины.
Я упал, придавленный твердым, как мраморная плита, телом Суслопаровой. Рядом выплясывала боевую джигу одноглазая малютка. Знаю, ничто бы тогда не спасло меня - руки как назло не желали вылезать из карманов, затаились, вцепившись в подкладку.
Тр-ра-х! Упало в коридорчике корыто. Моментально слезла с меня одноухая ведьма, а малютка приняла монашескую позу. Я приподнялся.
В комнате стоял милиционер. Из-за его спины выглядывал начальник переплетной мастерской. Я не сразу узнал его - вся голова в бинтах. Милиционер смотрел неприязненно.
- Это арест? - хлюпнула Зинаида. - За что?
- За драку и нанесение ущерба переплетной мастерской, а также телесных увечий ее работникам.
Начальник выскочил вперед, показался и снова спрятался.
- Понял теперь, Пыркин? Сдавайся! А-ну, лицом к стене! - захохотала Гутен Морген.
Я сказал торопливо, чувствуя, как руки ерзают в карманах:
- Прошу, товарищ милиционер, записать за мной испачканные стены в трех подъездах на канале Грибоедова.
Тут левая рука, не сдержавшись, выпрыгнула и сделала милиционеру "козу". Он вздрогнул от внезапности и покраснел.
- Ишь, что твори-ит! - ахнула мадам. - Власти в рожу, не стесняясь, плюет!
- И я этого человека подпустил к самому святому, к духовным ценностям! - воскликнул забинтованный. - Он опасный сумасшедший!
Руки мои - дуэтом - снова сделали "козу", но теперь милиционер не испугался.
- Собирайтесь, Пыркин, - приказал он мужественно.
- Да я... да с превеликим удовольствием! Только свяжите меня! А то я за себя не отвечаю!
В этот миг правая ущипнула меня за ягодицу. Я непристойно подпрыгнул и заметался туда-сюда, вопя:
- Свяжи-и-те меня! Несите канаты-ы! Нару-у-чники-и!
Зинаида Афанасьевна в обмороке скатилась с дивана. Ведьмы дружно, воинственно взвыли "Ф-ы-ыы!" - и, схватив по ножке от стула, стали гонять меня по комнатушке. Гутен морген!
- "Скорую психиатрическую"! - крикнул милиционер.
Забинтованный порскнул вон. А меня уже били, зажав в углу. Я надеялся потерять сознание и в таком виде сдаться властям. Но не тут-то было! Руки, разгадав мою цель, за волосы подтащили тело к распахнутому окну и силой вздернули на подоконник.
- Стой, дурак!
- Пыркин, не смейте!
- Пальни в него разок, гутен морген!
- Ве-е-ечерний зво-о-н-н...
- А-а-а-а-а!..
Я кувыркнулся с четвертого этажа. Руки вырвали меня из затхлой коробочки с ее ведьмами, тараканами, кучей мусора, милиционером... Пожарная каланча опрокинулась и встала на место. Я поднялся с тротуара невредим. Поднялся и побежал, куда глаза глядят. Шуми, шуми, послушное ветрило...
Ну, вот. Рассвет.
О, Кесарь... э... эк... ш-ш... р-р-раскинулось м-море... пшр-ро-око...
Они проснулись!
...я не я и мор-рда не моя!..
О, Кесарь, Кесарь, как страшно быть изгоем... как страшно и обидно...
Б-э-э-э-э-э!..
Письмо второе. Пыркин - Кесарю
Знобит...
Неделю провел в бегах. Мне угрожает опасность. Пришлось заметать следы. Новое мое убежище - чердак с разбитым окном и дырявой крышей.
Дай-то Бог успеть написать историю моей болезни! Уповаю на то, что эта исповедь выявит угрозу гибельной эпидемии и заставит высокие умы принять срочные меры для спасения вашего общества, а может быть, и всего человечества. Поверьте, единственно мысль о человечестве поддерживает меня, не дает покориться воле обстоятельств до конца.
Я хочу помочь Вам спасти человечество! Это - мой первейший долг. Это наш общий долг, Кесарь!
Продолжу рассказ.
Итак, я начал новую жизнь - больной, без партбилета, паспорта, денег, работы и семьи. Руки скомкали, задушили мою волю, и я не понимал, чего они, собственно говоря, добиваются. Никакой логики в их действиях не было. Те три дня после прыжка из окна я провел словно к конвульсиях. Один припадок сменялся другим, более диким, глупым и жестоким.
Я срывал газеты с уличных стендов, ломал кусты, швырялся камнями в голубей, собак и кошек, прокалывал автомобильные покрышки, по-прежнему пачкал стены неприличными надписями, а однажды... м-м... какая гадость... подрался со старушками в очереди у магазина. Был побит кошелками. Бежал, моля о прощении. Потом был избит вторично, уже собственными руками, видимо, за малодушное бегство.
Угадать, когда приступ бешенства кончится, и наступит апатия, было невозможно. На помощь пришел голод. Будучи все-таки, частью моего организма, руки понемногу ослабели. Это случилось на третью ночь скитаний: я упал в голодный обморок около памятника Римскому-Корсакову.
Еле очухавшись, решил воспользоваться временным спокойствием рук. Ведь надо было как-то устраиваться в новой жизни, чем-то кормиться, где-то работать. Надо было, наконец, кому-то открыть душу. Я так одичал за трое суток!
Несущественные подробности опускаю. Короче: во мне принял участие Герман Паппе, ударник из театрального оркестра, мой старый заказчик - я переплетал ему ноты. Он жил рядом с театром, по-холостяцки, и без недовольства впустил меня среди ночи.
