Николай Полунин - Леса веселые и воды светлые
И вдруг меня отпустило. В ту же секунду я кинулся опрометью, плохо соображая, где я и куда бегу, и поэтому, наверное, не попытался свернуть в лес, а несся, как заяц в луче, прямо по дороге, не оглядываясь, с визжащим ужасом внутри. Возможно, это меня и спасло. А может, и так бы ничего не случилось. Порядочно уже отбежав, вспомнил про пистолет, вырвал его и дальше молотился с ним в руке.
И ничто, ничто не могло заставить меня оглянуться.
Постепенно мой истерический бег замедлился, теперь я просто очень быстро шагал, отмаргиваясь от пота, с колотьем в боку и екающим в горле сердцем.
Все. Все уже. Ну и ну. Что ж это все-таки… «грач»?.. Фу, совсем с ума сошел. Что-то совсем новое… Чем, интересно, тогда занята наша славная наука? Вернусь — головы поотвинчиваю. Но это — ладно… Ладно. Черт с ним, было и было. И прошло. Надо взять себя в руки. Где ж это я? Ага…
Репер явился, как ему и положено было, на верхушке холма, заботливо выбритый тонзуре, серой и даже отсюда видно — пыльной. Серебро мертвых сосенок начиналось примерно с середины склона, и знак паутинной раскорячкой цеплял по-прежнему быстрые и по-прежнему белые мелкие облачка. Лощина между ними не выглядела подозрительной. Под бахилом хрустнули камешки — позвонки вымершего ручейка, — да в панике брызнуло в стороны семейство крупных бесшерстных мышей.
Я прислонился к ржавой ноге репера, постоял так немного, окончательно отходя. Сунул пистолет в кобуру. Переходим к следующему номеру нашей программы. Небо между облачками было густо-синим, и где-то там проплывал, как чудовищная консервная банка, никелированный ящик, обросший бахромой батарей и сориентированный точно на этот знак. На всякий случай помахал туда рукой — привет, парни! От меня всему обеспокоенному человечеству. Вот он я, не сгинул, не сбежал. Поднял голову повыше, чтоб могли рассмотреть и должным образом запечатлеть. Эгей! Здесь вполне можно ходить, парни.
Ну, пора. Окончательно выдохнув из себя все страхи, я начал спускаться. Сухая почва взметывалась бурунчиками праха, а от сосенок здесь остались лишь стершиеся зубные пеньки комлей, сами деревца, обратившиеся в серую пыль, поскрипывали у меня под ногами. А что, ведь совсем немного осталось, практически пришли, дорогие товарищи. Только вот ничего я, оказывается, не узнаю. Можно было и не надеяться. Сколько лет. И Территория…
На следующем повороте, который выводил меня из-под обрывчика на склоне, я остановился, как вкопанный, и все прежние заботы вылетели у меня, будто их и не бывало.
Я зажмурился, открыл, не веря, глаза и зажмурился опять. Накликал только и подумалось. Вот пять минут назад и накликал. И надо же, чтобы именно сегодня… В довершение к общему ступору я стал медленно соображать, в какой полосе нахожусь. Определенно, нынешний день начинает попахивать мистикой.
Я вновь двинулся вниз, глядя туда, на бережок со все возрастающей злобой. Ничего я не мог с собой поделать, хотя, казалось бы, что уж теперь. Тронул языком угол рта и сказал беззвучно: «Машину к восьмой отметке. Экстренно». В ухе запела частота, и удивленно пискнуло: «Одиннадцатый вылетел по графику. Первый идет с ним в створе. Через двадцать пять минут — на точке. А вы?» — «Я тоже в графике. Через десять минут на точке. Санитарную машину я сказал». — «Что-нибудь…» встревожился писк. Тогда я собрался с духом и коротко сказал: «Визит».
«Визит» — это означает, что на Территорию пробрался посторонний. В первые годы, когда проволока ноль-один существовала лишь в виде фрагментов, а окрестное население еще не было эвакуировано, такие вещи происходили сплошь и рядом. Грибники и ягодники (покуда не случился в деревушке Зимницы знаменитый грибной мор), любопытствующие (покуда группа из девяти человек не попала под перекрестный огонь нескольких секреток два-три на Восточной Тропе); озорующая ребятня (покуда четверо юных естествоиспытателей не столкнулись с табуном, и спасатели только и сумели, что предъявить обгрызенные головы двоих); мародеры (покуда не прокрутили по всем сетям уникальную и, как водится, случайно полученную пленку, как двое мародеров попадают на сельской улице в стаю «собак», и что «собаки» с ними делают; крупно — оба мародера, уже наполовину потерявшие человеческий облик.) С людьми нельзя было сладить — они лезли. Собственно толчком к созданию комплексной системы охраны послужило, конечно, начало проекта «Благородный газ». Военные принялись за дело с присущей им грацией бегемота в посудной лавке. Однако нельзя не признать, результатов они добились. Ну а когда мы во всеуслышанье объявили, что «создана абсолютная охрана, гарантирующая полную безопасность и непроникновение», тут, ясное дело, все нарушения моментально прекратились. Вот, кстати, тогда и возникла кодировка — «визит». В общем-то нарушения и впрямь практически сошли на нет. Теперь уже крайне редких «визитеров» отлавливали не глубже полосы-один, вокруг Территории режим приграничья установился окончательно, местные наперечет, да они и сами от Территории, как от чумы, каждый новый человек на виду. Что же касается проникновении в полосу-три, я того вообще припомнить не могу, ни по памяти, ни из архивов. И ведь надо было ему именно сегодня! Очень было бы здорово посчитать все это провокацией, но в полосу-три, да еще так глубоко, проникнуть вообще невозможно! Понимаете, действительно невозможно! И еще. Если этот человек не в респираторе, а у меня есть основания полагать, что так, то сегодня же ночью, максимум завтра днем — он покойник.
…Частота пела в наушнике. «Черт, — сказал наконец писк. — А где?» Я вздохнул. «Пятьсот метров от точки». — «Сколько?!» — там ахнули. «Экстренно», — повторил я и отключился.
Я хлопнул его по плечу и задержал руку, чтоб он ненароком не свалился.
— Ух! — подпрыгнул и, шарахнувшись, обернулся. — Ох, мать твою…
Так и есть. Рот и ноздри завязаны тряпкой, на руках брезентовые варежки, плотные портки («плотные», ну вы подумайте!), кирзачи. Защиткостюм это у него такой, понятно? Деревня-мама.
— Откуда? — быстро спросил я, переключившись на внешний микрофон. И не дожидаясь ответа: — Встать! От берега на десять шагов! Быстро!
Отреагировал мужичок лихо. Сперва, как положено, загнул, и словами сказал:
— Пошел ты. Не ори тут, всю рыбу мне распугаешь. И железякой не тычь, сопля, понимаешь, розовая.
Я согнул.
— Не пойду никуда. Коли вы меня запоймали, вызывай свою дуру, пусть прилетает, меня увозит. А так — не пойду.
Я посмотрел на зелено-бурую жижу, тягуче стремящуюся между этим и тем берегами. Почва близ кромки уже обуглилась. Лет через десять обугливание разойдется на метр-полтора.
