Борис Борин - Чужая память
Потом последовал приказ:
— Прекратить работы. К вам вылетает смена. Как себя чувствуете? Прием.
Ответил:
— Работы завершены. Чувствую себя хорошо. Жду смену…
Через неделю я сдавал планету двум космобиологам. Эксперимент в основном завершен, и мне здесь больше нечего делать.
Ракета рвалась сквозь черный, расшитый алмазными остриями звезд космос. Пилоты, очевидно, торопились. Перегрузки все сильнее вдавливали тело в эластичное кресло…
IV
Когда Земля, наконец, показалась в иллюминаторе, я засмеялся от радости. Она была необыкновенно красива голубая округлая капля в завитках облаков. Казалось, планета дышит, облака — следы ее вздохов, остывающие в ледяном космосе.
Ракета повисла над серой пустыней космодрома. Языки пламени, вылетающие из дюз, становились короче. Наконец, металлические штанги, широко расставленные и массивные, как ноги Гулливера, коснулись Земли.
Неторопливо распахнулся люк. На бетонную плиту, звякнув, упала лестница.
Меня никто не встречал…
Я, конечно, не ожидал ни многолюдных демонстраций, ни бравурного рева оркестров. Космонавтика давно вышла из пеленок. Прошло и забылось время, когда каждый полет в космос становился чуть ли не всепланетным праздником…
И все-таки было обидно. Я закончил, довершил эксперимент Старика. Впервые в истории человечества произведена пересадка мозга.
Я был уверен, что меня встретят члены Совета Межпланетных связей…
Меня ожидали в космопорту.
— Здравствуйте, Март! — сказал, поднимаясь из кресла, светловолосый парень, с хорошо натренированной фигурой спортсмена. — Я из института Граджа. Профессор просил вас сразу же приехать…
Это неплохо. Градж так же известен, как мой Старик. Работы в Институте космобиологии невпроворот, ученые иной раз неделями ждут его консультаций. А тут не успел, как говорится, ступить на Землю — и, пожалуйста.
В кабине маленького спортивного вертолета тесно. Я не мог оторвать взгляда от проплывающих внизу деревьев. Лицо моего спутника было непроницаемо. Он смотрел прямо перед собой. Ну, и черт с ним! Чересчур легко и просто досталось молодым то, что пришлось нам когда-то завоевывать трудом и кровью…
Профессор меня принял не в том, большом, хорошо известном по телепередачам кабинете, где проходили ученые советы, а в маленькой рабочей комнате. Старомодный деревянный стол, три жестких стула и стеллаж, туго набитый справочниками. Попасть в эту комнату считалось почетным. Здесь Градж работал, здесь, выключив все видиорации, он впрягался в науку и властно тащил ее за собой. На шаг, на полшага…
Он встал из-за стола, седой и красивый. Крепко пожал мне руку, всматриваясь в лицо небольшими, зоркими глазами. Потом кивнул на один из стульев:
— Садитесь.
Я было взялся за спинку стула и вдруг вспомнил, что у него надломлена ножка и Градж все никак не соберется сказать, чтобы стул починили. Я улыбнулся этому первому испытанию памяти Старика и сел на соседний стул.
— Так, — сказал Градж. — Курите?.. — Из стола вынырнул металлический штатив: две сигареты и ярко-красный огонек электрозажигалки. Я с удовлетворением затянулся крепким и ароматным дымом.
— Так, — вторично сказал Градж. — Значит, памятью Старика владеете свободно. Его привычки также перешли к вам. Рассказывайте. Не торопясь. По порядку.
Когда я закончил рассказ, а комнате синели сумерки, в которых светились два красноватых огонька сигарет. Градж зажег старомодную лампу под широким зеленым абажуром.
— Я считаю, что опыт был преждевременным. Старик поторопился. Вам, мальчик, придется туго. Если ваш интеллект достаточно силен и самостоятелен — грозит раздвоение личности. Понимаете, двое в одном. Это называется шизофренией. И вам придется лечиться. Если же интеллект Старика сильнее, вы будете жить его памятью и чувствами. А думаете, легко в двадцать два года обладать памятью старика?
— Но ведь не просто старика, — улыбнулся я, — а памятью Старика…
— Не хвались! — неожиданно крикнул профессор, ударив ладонью по столу. — Я же знаю, что ты сидишь в этом мальчишке. Все сам. Всегда сам. Желание облазить все планеты, сделать все открытия, прожить две жизни. Три! Десять!! Мне давно известны твои бредовые идеи бессмертия. Рано. Да и вряд ли нужно.
— Тише едешь — дальше будешь! — насмешливо перебил я. (Точнее не я, мне и в голову не могло прийти, что можно так разговаривать с Граджем. Я был просто рупором Старика). — Некогда! Понимаешь, некогда. У меня нет института, где бы я по крохам передавал ученикам свои знания. Я их отдал сразу.
— А кто тебе мешал работать на Земле? После истории с женщиной, которую ты любил и которую бросил, ты сокращал, как мог, свое пребывание на нашей планете. А ты бы хотел иметь все — и бродячую жизнь космонавта, и любовь, и науку, и учеников…
— Не смей говорить о Зейге! — заорал я. — Это в конце концов нечестно! Это никого, кроме меня, не касается!
— Извини, — тихо сказал Градж. — Я не хотел делать тебе больно. — Он опустил голову.
— Что ты будешь делать дальше? — спросил профессор.
— Работать. Продолжать опыты. У тебя в институте.
— Пожалуйста. Можешь опять занять квартиру, где жил между своими полетами.
— Это еще зачем? Я буду жить у родителей. Они ждут меня.
— У родителей? — удивленно поднял брови профессор. — Ах да… — Градж улыбнулся. — Судя по нашему разговору, Март, шизофрении можно не бояться. Старик вселился в вас цепко.
Он обошел стол и тяжело оперся рукой о мое плечо.
— Тебе будет нелегко, мальчик. Очень нелегко. Помни, двери этой комнаты всегда для тебя открыты. Не стесняйся, приходи. Всегда, когда нужно.
Градж нажал кнопку видиорации.
— Вертолет к четвертой площадке. Вас отвезут к родителям, Март…
V
Если бы вы знали, как чудесно просыпаться на своей кровати. Старой, знакомой кровати, которая не выгибается под вами, эластично повторяя любой поворот тела, а чуть-чуть сопротивляется, упругая, словно живая. Утро входит в комнату теплым прямоугольником солнечного света. Кружкой холодного молока. Ласковым голосом мамы.
Вечер кончается бубенчиками — позывными знакомой с детства телепередачи. Побпескиванием толстых отцовских очков над глянцем книжных страниц. Ароматом крепкого чая над расписными чашками.
Я отдыхал, отдыхал каждой клеточкой тела. Валялся на теплом песке у речки. Загорал до черноты, не вспоминая ни об облучении, ни о радиации-первой опасности при ярком свете любой звезды. Дни тянулись лениво и медленно, а проходили почему-то быстро.
