Наталия Никитайская - Ноги Логофарса
А ноги скорбно переминались в углу. Форма их оставалась безукоризненной. Но мне тошно было глядеть на них. Я представила себе их прошлую жизнь, и в голове начал складываться текст реквиема.
"Вечная память... ногам этим, которые не могли выбрать себе иной дороги, кроме извилистого пути угодничества и чинопочитания... Вечная память... ступням этим, которые помогали их владельцу твердо удерживаться на скользкой дорожке сплетен и наушничества... Вечная память... легкой поступи этих ног, благодаря которой хозяин их не так уж и наследил в науке, как ему того бы хотелось... Вечная память..."
Тут я остановилась. Потому что непонятным и диким становилось, как это я дошла до того, что имею к этим ногам отношение, и не самое далекое. Боже мой, куда это меня занесло? Как это инстинкт самосохранения не подсказал мне сразу, с самого начала, куда я влезаю, в какую пошлость?!
Я смотрела на поджатые губы Елизаветы, на трусливые ноги Логофарса, и в голову пришел вопрос, от которого стало тошно: вдруг я забуду?
Неужели я смогу забыть это соприкосновение с пошлостью, неужели не сумею различить ее черты в других, которые придут ко мне потом? Неужели утихнет в душе моей то жгучее, то болезненное презрение к самой себе, которое я сейчас испытываю?
Неужели?!
В половине первого, когда я уже собиралась лечь спать, раздался телефонный звонок.
- Не спишь, подруга?
- Нет, Стравинский, не сплю.
- Егорыч давно был у тебя в последний раз?
- Егорыч? Нет. Совсем недавно. Лет пять назад.
Стравинский присвистнул:
- Ладно. Посмотрим. Жди. Я сейчас прибуду.
Егорыч - наш настройщик. Но на кой черт настраивать инструмент, если садишься за него раз в столетие.
Стравинский был странным. Как будто извинялся за что-то. Но за инструментом успокоился. Прислушиваясь, пробежался пальцами по клавиатуре, довольно улыбнулся:
- Соврала про Егорыча?
- Нет, не соврала. Просто мой инструмент под стать мне - вопреки всему долго держит строй.
- Ладно, слушай.
И Стравинский заиграл.
Это была музыка. Сразу же - с первых тактов - это была моя музыка. Все переплеталось в ней: тысячи чувств, настроений, озарений и болей. Взрывалось чуждое, летело на воздух свое. Разброд. Стыд. Волнение. И снова волны стыда. И сердцевина внутри: тонкая, пульс ее еле слышен. Но живая. Наперекор всему живущая - единственно настоящая. Эта музыка была моей душой, сегодняшней моей душой, вывернутой наизнанку. И мне не было стыдно за ее обнажение, потому что было оно очищением.
Когда Стравинский закончил, я чуть не плакала.
Он подошел ко мне, тронул за плечо. Он не ждал от меня каких-то слов: он и сам знал, какую он написал музыку. Но плохо же я знала Федю, когда подумала, что ни о чем, кроме своей победы, он сейчас не думает.
- Брось, Женя, не плачь, не надо. Когда мы расстались, я долго думал о тебе, а потом написал вот это. Как-то сразу. И я понял, что пошлость не заслуживает музыки, но горе - ее коронная тема. И сегодня благодаря тебе я коронован впервые...
Все было в его улыбке: и радость создающего, и печаль сострадающего, и страдание безнадежно влюбленного, и понимание...
Утром следующего дня, подходя к институту, я издали увидела фигуру Логофарса - в полном объеме. Это меня несколько удивило. Но еще больше меня удивило, что Логофарс ждал. После приветствия он произнес тихим голосом, как бы оправдываясь:
- Вот восстановился под утро. Жена отогрела, говорит - спасла.
- Повезло тебе с женой, - сказала я совершенно равнодушно.
- Так ты это, - остановил меня Логофарс, видя, что я собираюсь идти дальше, - зла-то не держи. Пошутил я...
- Уважаешь силу?.. Правильно. Ты, Логофарс, молодец, - сказала я и, естественно, посмотрела на его ноги.
Ноги, несмотря ни на что, были классные.
Но Логофарс, наверное, неправильно понял мой взгляд, потому что немедленно отодвинулся от меня подальше...
