Александр Потупа - Фантакрим - XXI
Тим вздрогнул и потер лоб. Видение стало постепенно исчезать, словно всасываясь в чуть-чуть колеблющийся экран озера.
До чего ж тебе трудно, папа, думал Тим. Я ведь знаю — а ты во многом сомневаешься… Вот именно это и делает меня твоим союзником, скорее твоим, чем этих самых — неолуддитов. Они-то уверены в своей правоте на все сто, и, может, именно она, их вроде бы очевидная и всячески рекламируемая правота, гораздо опасней твоих хитрых эвроматов…
Я увлекся историей, потому что мне необходимо понять, что такое прогресс. Действительно ли все сводится к системному усложнению и соответствующему уплотнению времени, к ускорению потока событий или тут что-то другое, более глубокое? Ты бы посмеялся над моими чрезмерными претензиями, но это вовсе не смешно, папа, — чрезмерность в шестнадцать может стать мерой в тридцать шесть. Одно я уже понял — прогресс, как его ни определяй, был бы немыслим без чрезмерных, без Бруно и Демокрита, без того первого косматого парня, который дрожащей рукой попытался сам выбить огонь. Не было бы ничего, кроме вечной и общепринятой стадной меры… И озеро-талисман пересохло бы…
Я устала, устала до одури от этих переливов, думала Анна Ясенева. Мне тревожно, мне тесно от растворенной в пространстве тревоги, от пружинной напряженности мыслей. Вот-вот что-то произойдет, чудовищная сила спустит пружину пространства, и она больно ударит по затылку, ударит нешуточно, вероятно, насмерть.
Моя новая композиция вибрирует, словно предчувствуя удар, она боится впасть в беспризорность, моя бедная светоконструкция — но она-то при чем? Не страшно ли это — голограмма, чутко и безошибочно реагирующая на мое состояние, а следовательно — воздействующая на меня, своего творца, то, чего не предвидел гениальный и несчастный Кроль, Кролик, как зовет его Игорь? Фантом вступает в игру со своим создателем, и это становится высшей точкой современного искусства. Это уже не динамическая скульптура, которой увлекались лет сто назад, и не программируемые скульптуры-роботы, и не живопись жидкими кристаллами и органическими соединениями и их автоволновыми эффектами… И даже не фантпрограммы с прямым вмешательством зрителя в сценарии, тут иное — реальный выброс своего Я, выставка чистого эмоционального состояния, способная усилить его до сумасшедших нот… Именно до сумасшедших, ибо восприятие концентрата собственной психики разве норма?
Нас заносит, вероятно, всех нас заносит с использованием прямых мозговых команд, этого самого брайнинга. А что будет, если каждый сможет включиться в Игорев эвромат? Ведь, по слабому моему разумению, такая машина обеспечивает полную обратную связь с фантомом, а потом и его автономию, и зритель из Господа Бога, командующего парадом мерцающих кукол, превратится в их партнера, станет их отражением почти в той же степени, как и они его… Страшно подумать, что именно так, через искусство, забавные фантаматы Кроля начнут игру против человечества и каждый из нас будет потихоньку терять себя. Кто реальней — я или полупрозрачная многоцветная конденсация моих мыслей, способная действовать на меня не слабее, чем я на нее?
Впрочем, чему удивляться? Разве наши замыслы и их воплощения, наша модель будущего Я, наша модель общего будущего — разве все такое не действовало на нас во все времена? Теперь этот эффект называют, по-моему, причинной петлей — каузлупом. Умеют же все назвать и обозначить…
Но как обозначить эту растущую и распирающую тревогу? Она пульсирует в пляшущей передо мной работе, пульсирует вокруг Тима, которого рулетка поколений забросила в пустоту промеж двух необычайно творческих родителей, «лидеров двух далеких сфер познаний» — провались эти штампы официального канала. Хоть полюбопытствовал бы кто насчет цены нашего лидерства… Я хочу выключить свое творение, очень хочу обесцветить этот пульсирующий комок встревоженного пространства, хотя бы временно изгнать его из своей мастерской, хочу и не могу — он мешает мне, он не желает становиться замороженным импульсом памяти в черном ящике фантамата, он объявляет мне войну желаний… Тиму нужен был братик — вот что бесспорно. Нам с Игорем нужна была целая куча сорванцов, которые не дали бы нам дойти до этих проклятых лидерских позиций, до лавинообразного размножения наших идей и воплощений. Мы не дошли бы до блестящей когорты Игоревых эвроматчиков, когорты молодых и зубастых ребят, рвущихся вслед за своим пророком и кое в чем обгоняющих его, уже обгоняющих… И до моей неоглядной галереи брайнинг-фантомов тоже не дошли бы. И катались бы по полу среди мягких и теплых, брыкающихся, писающих и орущих щенят, действуя по единственно стоящей программе — программе любви…
Все шестеро участников совещания в кабинете Ясенева живописно расселись на ковре, и со стороны все это смахивало бы на веселую мужскую вечеринку, если бы, кроме легкого запаха моря и приятного пляжного ветерка, тут присутствовало собственно веселье. Игорь Павлович сосредоточенно выводил на своем дисплее ухмыляющегося черта с вилами.
— И тебе не надоело создавать портреты профессора Нодье? — раздраженно нарушил тишину Стив Грегори. — Уж лучше попросил бы Анну…
— По-моему, ты уже злишься, Стив, — вежливо улыбнулся ему Арчи Ясумото.
Грегори вскочил на ноги.
— А по-моему, я битый час объяснял — надо немедленно запускать наши материалы, иначе Эвроцентр прикроют, бой на Совете будет проигран начисто. Суперсап — естественное развитие живого человека, а наша машина вызывает предрассудочное отторжение. И чем она умнее, тем конкурентоопасней. Нас провалят именно этим элементарнейшим предубеждением…
— Стив, я все равно не подпишу, — совершенно равнодушно, даже не отрываясь от рисования, произнес Ясенев.
— Ты с ума сошел, — окончательно взвинтился Грегори. — Завтра утром Нодье огласит свой материал. Объективная критика, то да се — старикашка Жан это умеет… И на Совете мы вылетим в трубу!
Ясенев неопределенно пожал плечами.
— В твоем варианте, Стив, мы становимся живым доказательством правоты Нодье, — сказал он. — На наше место пора прийти кому-нибудь поразумней и подальновидней. Мы становимся мастерами по борьбе с собственным будущим, великими мастерами…
— Ты говоришь страшные вещи, Игорь, — едва ли не трагическим шепотом произнес Грегори. — Я будто слышу голос старикашки Жана…
— А меня преследует голос твоего отца, Стив, — ответил Ясенев. — Ведь это он предсказал возможность эволюционной войны. Мы рискуем стать ее поджигателями. Разные ветви расщепленной цивилизации начнут схлестываться, избивая друг друга нашими аргументами и кое-какими производными этих аргументов — мегатонными и гаммалучевыми. Мы рискуем захлебнуться страхом перед хомопарками…
