Н Ляшко - Рассказ о кандалах
- Что на каторге.
- А-а... Где же кандалы?
Матвей в упор глянул на заведующего проходной конторой, пожевал ртом и сказал:
- Уплыли.
- Куда уплыли?
- Куда надо.
- Куда надо? Смотри, старик, туда ли?
- Слепнуть стал от емотренья.
- Что ты этим хочешь сказать? Ничего? Ораторствовать вздумал? Забыл? Расходитесь!
Толпа нехотя двинулась к выходу.
VII
Токаря, показывавшего толпе кандалы, в полночь жандармы увели в тюрьму. У Аникановых до рассвета звенели шпоры. Бритые, усатые люди рылись в вещах, заглядывали в печь, взбирались на чердак, водили в сарай, с фонарем осматривали в садике землю и приподнимали в кухне половицы. Матвею опротивело это, и он сказал:
- Кандалов в доме нету.
Перестали искать и обрадовались:
- А где же они? У кого?
- Не скажу.
- Ты должен сказать.
- Не скажу...
Жандармы ворчали, грозили и ушли с пустыми руками. Заводские ищейки с утра начали приглядывать за Матвеем. Мастер оказал ему:
- Вот уж, Аниканов, не ожидал я этого от тебя.
Напрасно, право. Не идет это к тебе, стар...
Матвей подумал, что в работе допустил ошибку, и забормотал:
- Я что... я делал честь-честью... как в чертеже...
- Кандалы в чертеже, голубчик, не значатся, хе-хехе... Зачем ты вчера принес их? Эх, голова! Люди помолиться сошлись, а ты с кандалами к ним.
В глазах Матвея потускнело, мастер стал серым, мастерская-багровой.
- Я не выдумывал и не делал их, - сдержанно проговорил он. - Выдумали другие... и заковывают людей...
я и принес, чего мне прятаться-то?
- А зачем же все-таки спрятал кандалы? Ведь не нашли их у тебя.
Матвей настороженно глянул на мастера: "Знает уже, входит в шайку-лейку", - и громко сказал:
- За тридцать замков запру, в землю зарою.
- Нашел золото!
- Дороже золота. Вот вашего сына закуют, узнаете, какие они.
- Ну, ну, хватил!
- Сами вы затеяли разговор. А зарекаться и вам нечего: по одной земле ходим.
Во воех мастерских в этот день говорили о кандалах, о вчерашнем случае с ними, об аресте и обыске. Матвей устал рассказывать, как было дело, и отмахивался от любопытных:
- Как да как! Вот обыщут тебя, сам узнаешь.
После работы в переулке его догнал парень из сборочной, сказал, у кого хранятся кандалы, и передал собранные для Алексея деньги. Матвея смутило и обрадовало это. Он забормотал, что он не нищий и сам поддержит сына, но тут же сдался, заблистал глазами, заговорил о своей радости и на прощанье весело сказал:
- А кандалы ты получше хорони, а то беда тебе будет. Не гляди, что стар, волью...
Матвей долго глядел от ворот на удаляющегося парня и думал: "Вспомнили... ишь ты... та-ак... давно бы надо..."
VIII
Второй раз кандалы зазвенели в заводской столовой, под новый год. Играл оркестр. В разгар танцев из толпы, запрудившей дверь из коридора, выскользнули ряженые: каторжанин в кандалах Алексея и каторжанка в холщовой юбке и бушлатике. Они подали друг другу руки, проворно врезались в танцующие пары и оглушили их звоном. Пары разъединились и застыли. Из коридора и буфета все вбежали в зал. Оркестр сбился и умолк.
Сотни глаз жадно следили за парой с оранжевыми тузами и буквами "А. К. Т." [Акатуйская каторжная тюрьма] на спинах. Пара описала круг и понеслась к двери. Свет мгновенно погас, и во тьму хлынул бумажный шорох. Что-то взлетало, падало и с шуршаньем распластывалось. Шум прорезали крики испуга, но свет вспыхнул, глаза растерянно забегали по сторонам и впились в лежащие на полу, свернутые треугольниками, листы бумаги.
- Прокламации! - раздался голос, и руки ринулись к полу.
- Дай сюда! Постой! По одной, чтоб всем хватило.
Топот, крики, хруст сгибаемых спин, и вновь полбыл сер и блестел следами каблуков. Взвился крик распорядителя, заиграл оркестр, закружились пары. И многим казалось, что каторжанина, каторжанки и внезапной тьмы, испуга и прокламаций не было. Они-сон, бред.
А в проходной конторе у телефона стоял человек и кричал в трубку:
- Надо оцепить столовую и обыскать всех! Обнаглели!
У подъезда, в коридоре сновали заводские ищейки, заговаривали, притворялись веселыми, восхищались, сверлили взглядами лица, заглядывали в зал, но видели лишь кружащиеся пары.
Глаза молодых скользили по растерянным лицам и усмешливо дерзко говорили: "3наем, мы все знаем... это мы, мы".
Робкие хмурились и ворчали:
- И повеселиться не дадут.
- Не дадим, не дадим...
И в молодом смехе, в звуках оркестра слышалась путающаяся в ногах, придушенная порывами, знобящая песня цепей:
Бряц-бряц-бряц...
IX
Письмо о случившемся на заводе в день покрова взволновало Алексея. Он с нежностью думал об отце: тот предостерегал, ворчал, бранил его и книжки, был как будто недоволен им и скуп на слова, а вот кандалы его понес на завод.
Но после письма о пляске в его кандалах, об обысках и арестах Алексей уже думал о песне своих кандалов на воле. Он на поселении, полусвободный, занятый работой, товарищами, книгами, а они там, на воле, поют о муках, о болях, о свободе, зовут, мятежат, настораживают...
Их песни, острые, укоряющие, новые, говорили Алексею:
"Встряхивайся, будем коротать дни..."
...Весной, когда на заводе готовились к маевке, Аникановы узнали, что Алексей бежал с поселения. В дом, как перед судом, вошло напряжение. Все стали сдержаннее, говорили тише, по вечерам настораживались.
Ночью шум с улицы заставлял задерживать дыхание и долго, напряженно ждать стука в окно.
"Не поймали бы где... бить будут", - зудила мысль.
Матвей подготовил приют сыну и все чаще подходил к станкам и тискам молодых:
- Ну, не слышно ли чего?
Лишь в половине мая во время работы ему подали записку и шепнули:
- От сына.
Он дернул привод, глянул на записку и с болью кинулся от станка. Почудилось, что записка из тюрьмы:
"Поймали, поймали, дьяволы!" Матвей долго ходил по двору, по мастерским. Умаявшись, ринулся за малярный цех, сел в бурьян, вскрыл записку и засмеялся. Алешка был на воле, далеко, работал на заводе.
"Молодец!" - заблистал глазами Матвей.
Х
Кандалы хранились вместе с запретными книжками, но о них вспоминали все: темные и забитые вспоминали со страхом, враги-со злобой, друзья-с любовью. Не забывали о них и в проходной конторе завода, и в сыскном, и в жандармском: где они? кто танцевал в них под новый год?
На заводе узнали, что в Сибири несколько каторжан из своих кандалов сделали любимому писателю чернильный прибор. Газета с письмом писателя к каторжанам переходила из цеха в цех, из рук в руки, пока не превратилась в замасленную паутину.
Молодых поступок каторжан и письмо писателя взволновали; они ааговорили о кандалах Алексея, решили сделать из них подарок французскому социалисту, мечтали приковать к этому подарку внимание рабочих всех стран, начали чертежи чертить, но Матвей проведал об их затее, обозвал их молокососами и стыдил:
