Юрий Яровой - Подарить вам город?
— Посмотрите, какая уравновешенность в картинах Айвазовского. Да и вообще все старые мастера очень много уделяли внимания уравновешенности композиции… А мне, знаете, за что присудили диплом? За четкость и лаконичность силуэта. Я ведь скульптор. Скульптор-неудачник, да?
Лавров, мельком глянувший на «Девятый вал», на который она показала рукой, теперь озадаченно, с удивлением рассматривал ее лицо: тот же высокий лоб, те же серо-голубые глаза, тот же длинный безвольный рот… Но сколько жизни, сколько радости в облике этого серого воробышка!
— Знаете что, — поднялся Лавров неожиданно для самого себя. — Я страшно не люблю гидов. И музеи в том числе. Пойдемте отсюда на свежий воздух — я хочу посмотреть ваш любимый город. И вообще: давайте лучше я буду вашим гидом. А то смешная ситуация: такой огромный детина на поводке у…
— У моськи! — выпалила Томи и рассмеялась, зажав рот рукой.
Они пробродили по улицам остаток дня и весь вечер. Лавров слушал ее рассказы, не очень вслушиваясь, — пусть говорит! Где-то на ходу, в кафетерии, они поужинали, и Томи на этот раз взяла себе наравне с ним: два бутерброда и слойку. Лавров затащил ее в огромный магазин, и они долго ходили между витрин, а Томи отказывалась от всяких подарков, но вдруг он по какому-то наитию, не спрашивая ее, купил сувенирное бра в форме старинного уличного фонаря, и Томи расцвела.
Потом они очутились в каком-то парке. Играла музыка, шел дождь, и с недалекого проспекта доносился чуть приглушенный деревьями шум машин.
— Давайте посидим, — сказала Томи. — Тут есть детские качели, они под крышей… Посидим?
Она нашла эти качели под крышей, бросила на них коробку с бра и пригласила:
— Садитесь, здесь сухо.
Лавров сел рядом, качели качнулись…
Кто-то стучал в дверь.
— Да! — крикнул Лавров, вскакивая с кровати. — Войдите.
Пришел сосед.
— Извините, вот это моя кровать? Извините, пожалуйста, а курить в номере можно? Нет, нет, раз вы не курите… Извините, а горячая вода есть? Извините, пожалуйста, вы сейчас не будете принимать душ?..
Лавров сбежал от этого «извините» через пять минут. Ушел из теплого, уютного номера, почти не отдохнувший, злой и хмурый. И погода была под стать его настроению — шел мелкий, почти невидимый и неощутимый дождь. «Как тогда», — мелькнуло воспоминание, и Лавров с удивлением огляделся: да, этот проспект ему был хорошо знаком. И парк… Парк…
Он перешел проспект, огляделся, увидел широкую аллею, украшенную фонарями в виде белых зонтов, а дальше ноги понесли сами: по аллее до поворота направо, потом еще один поворот… «Детская площадка», — прочел он и через десять-пятнадцать шагов стоял перед качелями под крышей. «Тут есть детские качели, они под крышей… Посидим?»
Он колебался — это было неожиданно, он почти забыл ее голос, не говоря уже о лице… «Садитесь, здесь сухо».
Он сел, качели качнулись… Она, кажется, вскрикнула, а может, ему показалось — все получилось слишком быстро. Он только почувствовал у себя на подбородке ее мокрые волосы и провел по ним ладонью…
Она не отпрянула, не пошевелилась. Замерла. И он, почти не соображая, что делает, осторожно прикоснулся ладонью к ее щеке.
— Какой вы нежный! — прошептала она тихо, чуть повернула голову, и он на своей ладони ощутил ее губы. — Поцелуйте меня, — прошептала она ему в ладонь так тихо, что он едва расслышал…
Здесь, на качелях, они просидели до глубокой ночи. Шел мелкий, въедливый дождь, но у них под крышей было сухо. Постепенно смолкли все звуки: сначала музыка, потом голоса людей, потом начал стихать шум машин на проспекте. И был такой миг, когда она очнулась, отпрянула и спросила, почти выкрикнула с вызовом:
— Я хорошо целуюсь, правда?
Он не стал ей отвечать, а привлек к себе и опять, как в первый миг, осторожно, ощущая дрожь в пальцах, провел по ее мокрой от волос щеке.
— Вы правда нежный, — услышал он шепот, и этот доверчивый шепот вдруг отдался в его сердце болью. «Как все глупо, не нужно… Зачем мне это? Вот тебе и гид…» — подумал он, впервые за весь вечер вспомнив о жене и детях.
А потом она плакала — необъяснимо, беззвучно, давясь слезами, и он ее успокаивал, говорил какую-то чепуху. Она притихла, словно согрелась у него на груди, и вдруг сказала:
— Спеть вам песенку? Старую шотландскую песенку о Томи, который любит качели.
И запела, не дожидаясь его ответа:
Ты любишь качели, Томи?
Вверх-вниз, вверх-вниз…
Как хорошо ты смеешься, Томи,
Еще разок улыбнись!
— Хм — сказал он, понявший, что эту «старую шотландскую» песенку она придумала сама, и обрадовался, что догадался сам — без ее объяснений. — А дальше?
— А дальше песенка грустная, — сказала она, — но все равно конец у нее хороший.
И вновь запела:
Но почему ты плачешь, Томи?
Вверх-вниз, вверх-вниз…
Разве от счастья плачут, Томи?
Лучше смеющейся мне приснись!
— Хорошая песенка, правда?
— Угу. Значит, вы от счастья плакали?
— Угу. А вы этого не поняли?
— Теперь понял…
Они опоздали и на троллейбус и на метро. Оказалось, что она живет на Выборгской стороне, где-то у черта на куличках — пешком туда и до утра не доберешься. Пришлось ловить такси, уговаривать шофера, дать ему трешку вперед — теперь уже уговаривал и вообще был гидом Лавров, потом была длинная, молчаливая дорога по ночному городу, а в голове у Лаврова, словно на заезженной пластинке, вертелся один и тот же вопрос: «Зачем мне это?..» И еще предчувствие что добром эта поездка не кончится.
Но где-то уже за Невой, он вновь почувствовал у себя на плече ее голову, повернулся чуть, и опять у него под губами оказалось ее лицо, мокрое от дождя, а может, и от слез — попробуй разбери в темноте, что с ней происходит, и опять он под сердцем почувствовал ноющую боль.
— Хотите шоколаду? — услышал он шепот.
Он в самом деле не знал, хочет ли есть, голоден ли, она этот вопрос решила за него сама: вытащила плитку, развернула и стала кормить его дольками.
Таксист не довез до дому — дорогу преградила свежая траншея. Пришлось выбираться под дождь. Томи сказала что дойдет сама, что тут уже рукой подать, а с Выборгской сейчас к Исаакию можно выбраться только на такси, но, пока он соображал, как поступить, таксист уже уехал.
— Пойдемте, — сказала Томи и дотронулась до его руки.
Она жила в старом трехэтажном доме напротив какого-то завода. В квартире было много хозяев, он догадался об этом по разноцветным почтовым ящикам, набитым на дверь, и в нерешительности остановился на площадке:
