Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник)
— Ты сам-то цел? — осведомился Манолис.
Я был вполне цел, я не чувствовал боли, я вообще ничего не чувствовал. Кажется, я пару раз всхлипнул, потому что Вера сказала, с жадным любопытством на меня глядя.
— Ну, подумаешь. Ну, Георгес, ну жил же ты без него раньше, проживешь и потом.
— Проживу. Потом.
— Все будет хорошо, Володенька. Вот посмотришь.
Все будет хорошо. Это ее холодное «все будет хорошо»!
— А что за книжка-то? — спросила И.В. — Шум-то из-за чего?
Валентин склонился к ее уху и принялся объяснять, что за книжка. «Он-то откуда знает?», — подумал я. И тут же еще один вопрос себе задал: «Почему про Георгеса не знает И.В.?».
И все. И что-то онемело внутри, и гости стали глядеть с тоской. И звонко лопнул витраж на кухне и потянуло с улицы вонью, и кто-то истошно завопил под окном — и Георгес, уже убитый Георгес, начал в своих произведениях умирать.
Замелькали, замелькали на Манолисе одежды разнообразные, и остался он в грязном свитере и в меру западных джинсах. Исчезла роскошная тамарина прическа, которую мы уже успели прозвать «эмпайр-стейтс-билдинг», в Вере тоже изменилось что- то, я так и не понял что. А Влад Яныч давно уже растерянно переминался с ноги на ногу в своем задрипанном пиджачке. И, главное, со всех лиц, кроме вериного, начисто стерлась высокая красота. Морды, глядели на меня морды, красные и большие — особенно Валентин.
Во, Валентин, точно! Только что спортивный киногерой, он превратился в неразговорчивого жлоба, причем я даже не понял толком, в чем конкретно состояла метаморфоза. Ни одна морщинка не появилась и не стерлась, и с места, похоже, не сдвинулась, и вообще все на месте осталось — однако теперь что-то тупое, с отляченной нижней губой, изображая дегенеративное превосходство, смотрело на меня в том смысле, что вот, мол, ты какой, веркин хахель. Ну ладно, мы еще, мол, посчитаемся, ужо погоди.
От этой морды нельзя было ждать открытого нападения, даже нападение сзади было для нее делом сопряженным и проблематичным. От него можно было ждать типа зонтика, тишком в прихожей ножницами порезанного, или в суп подложенного дерьма.
Неловкую паузу разрядила Тамарочка, тоже после смерти Георгеса не похорошевшая.
— Георгес, там, не Георгес, — подленько поджав губки, сказала она, — а мы сюда деньрожденье володино пришли отмечать. И кое-что на деньрожденье наметили. Чего ждем-то?
Ни у меня, ни у кого из гостей предложение энтузиазма не вызвало — во-первых, посторонние, а во-вторых, уж слишком у нас у всех нехороши были рожи.
— В общем, вы как хотите, — звонко объявила Тамарочка, — а я лично времени терять не намерена. Манолис! Музыку!
И отодвинув с пути Веру, медленно пошла на меня, улыбаясь сонной улыбкой.
Я ничего в жизни не понимаю. Я ничего не понимаю в группешниках. И в Георгесах умирающих тоже не понимаю я ничего.
Я думаю — может быть, это я так себя на группешник настроил. Я думаю — ведь кайф, ведь ничего, кроме кайфа, ну что ж плохого в том, что и себе, и другим я наслаждение доставляю. Я понимаю, понимаю, понимаю — глупо звучит, наивно, так ведь и не скрывал же я. Я, наверное, как родился, так и стал старомоден, и этот тайный грех всегда со мной, и я скрываю его как могу, я выставляю себя бывалым мужчиной, делаю вид, что ничего в смысле секса меня ни удивить, не покоробить не может — ну разве что пьяная до слюней партнерша — это всегда ужасно. Ну так ведь у нас и с самого начала не как у людей шло. Группешник никогда не готовится, он случается, приготовления к нему всегда минимальны — так мне говорили всякие знающие.
Что-то нереальное было во всем этом, будто бы каждый из нас играл роль в заранее отрежиссированном спектакле, ничего общего с реальностью не имеющем. Да и вообще — что в наши дни хотя бы самую малость имеет общую с реальностью? Что у нас не абсурд?
И вот интересно: чем ближе я подхожу в своих воспоминаниях к сцене группешника, тем меньше мне понятно, зачем о нем вспоминать, тем ясней становится, что ничего я своим детализированием не добился, только запутался еще больше, и ничего я не понял из того, что хотел понять… да и не уверен я теперь, что надо было это все как-то осмысливать. Ведь известно — понимать трудно и вредно.
Все, что произошло тогда, или, точнее, что-то из всего, что произошло тогда, очень задело, очень поразило меня. это было поражение резчайшей тоской напополам с чем-то вроде высокой радости. Но не от самого группешника, нет! он сыграл свою роль, без него ничего бы не было, но радость не от группешника, такое было бы оскорбительно.
Так естественно шла ко мне сияющая Тамарочка, так медленно, такой подчеркнуто развратной походкой, а Манолис уже врубил депешмодовский шлягер и скромно в сторону отвернулся, чего нельзя было сказать о других.
У Влад Яныча от этой картины отвисли чуть ли не обе челюсти. Валентин закаменел, словно увидел призрак коммунизма. Лицо И.В. приняло донельзя стервозные очертания — она изо всех своих мамашечьих сил осуждала происходящее, однако таращилась на это происходящее весьма энергично. Верочка деловито, холодно и без одобрения изучала формы и ужимки своей подружки.
И поглядеть было на что. Тамарочка шла ко мне, будто танец исполняла, танец женского тела. Она, несомненно, ждала от предстоящих минут какого-то совершенно потрясающего кайфа — чего я, разумеется, ни в коей мере не ждал, мне очень было в тот момент неуютно. Глазенье вот это вот на меня. Манолис, например, отвернувшийся от супруги своей Тамарочки, глядел на меня особенно. Вера вроде бы и мимо смотрела, но краешком глаза все-таки захватывала — как там ее любименький реагирует.
Но я подумал — а, черт с вами со всеми, какого дьявола, сами же к тому клонили, и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Как раз в тот момент, когда Тамарочка избавлялась от последних клочков одежды.
Получалось у нее очень славно, просто артистически получалось раздеваться на ходу, причем так, чтобы ни одним нескладным движением, ни одной неудобной позой (скажем, при снимании бра, когда руки нужно черт те как заломить, чтобы достать до самого недоставаемого в смысле почесать места между лопатками) не нарушить потрясающей гармонии приближения прекрасной жаждущей самочки к вожделеющему самцу.
Самец-то, повторяю, не вожделел. Почему-то он не врубался. Тело Тамарочки он воспринимал просто как красивое тело. Что- то было не так, чего-то ему до той самой полной гармонии не хватало.
Во всем чувствовалось ненастоящее. И в том, как Тамарочка, подойдя вплотную (тряпки, разбросанные по полу, казались мне необычайно яркими пятнами разноцветной крови какого-то мифического, а значит, тоже несуществующего животного), отвела мои руки в стороны и сама занялась моими пуговицами и зиппером — где нежненько пальчиками, где погрубее зубами… словом, будто в порнофильме или в поллюционной фантазии сверхнеудовлетворенного пубертанта. И в том, как оцепенело следили за нами зрители, не решаясь ни на одобрение, ни на осуждение, просто оцепенели и все — а там, мол, как будет, так пусть и будет. Как фишка ляжет. И напряжение, всеми кроме Тамарочки овладевшее, а потому ощущаемое физически, тоже казалось мне напряжением чуточку театральным. И струйка слюны, пущенная Влад Янычем при виде тамарочкиного стриптиза (вне всяких сомнений, высококачественного), также была немножко слишком анекдотичной, чтобы сойти за чистую правду — в жизни то слюней вроде бы не пускают, не видел я, это иносказание есть такое.
