Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник)
Из нашего куку Влад Яныч был весьма характерен, вон в то мое деньрожденье разнесчастное. Слюной брызгал, до того возненавидел Георгеса. Ну спрашивается — за что? Что ему тот Георгес? Воплощенное, видите ли ему зло Георгес.
Мы тогда перемигнулись с Манолисом, выскользнули потихоньку в другую комнату — никогда себе не прощу, — где у меня книжные полки, я из тайничка Георгеса вытащил, Манолис свечку разыскал и зажег, и этак постненько вышли мы в гостиную вместе с Георгесом и Манолисом, верхний свет предварительно приглушивши.
Я дурака, конечно, валял, я ничего такого не ждал, я привык, что Георгес исподтишка все свои штучки проделывает, когда никто не видит, ведь ни разу не было, что вот сидишь, смотришь на пустой стол, а на нем вдруг бац — и ваза драгоценная или какая-нибудь шкатулка бесподобной работы, вот только мигание разных одежд, вот тогда только, да и то, я думаю, это не Георгес, а что-нибудь вроде перекрестного влияния Георгеса и улицы, или от того, что в каждом человеке сидит — это я, конечно, загнул. Ну я не знаю, как там, — но не Георгес.
Манолис, хоть и не держал в руках Георгеса, как-то так вышел вперед и очень стал носитель того, что мы хотели сказать, а мы просто пошутить хотели, для смеху, но ведь известно, что в каждой шутке есть доля шутки, и Манолис очень всерьез вылез, я даже и не ожидал от него, ведь он все время как бы за спиной у меня стоял, на подхвате, — и когда я выволакивал Георгеса из своего тайничка (очень простого, кстати — среди сваленных на шкафу, невесть откуда взявшихся трудов, заправленный в обложку из-под ленинского томика он лежал), и когда я тихохонько входил в комнату, чтобы особенного к себе внимания не привлечь, и когда оборачивался на Манолиса, а тот аккуратненько ставил рюмку на середину стола и делал вид, что слушает взбесившегося старикана.
— … Улица! Улица! — орал Влад Яныч, кулаками тряся и желтым взглядом бешено по нам бегая. — Что вы мне все свою улицу? Ну улица, ну и что? Она хоть честная. Вот, смотрите, там маразм, абсурд, ужас первобытный, смешение всего, похоть, смерть и жестокость, но такая уж она, она не притворяется ничем другим. Это Георгес ваш притворяется, это он химичит, под красоту истинную работает. А сам ятей не знает. Не знает, не знает, не знает! Это его уничтожать надо, прежде чем за улицу браться, может, и браться за нее не надо будет тогда, когда с Георгесом этим покончат. А вы с улицы сюда прибегаете, не понимаю зачем. Это эскапизм называется, вот как это называется — эскапизм (слово «эскапизм» звучало у него как матерное)! Пир во время чумы! Вы за радостью к Георгесу убегаете, за защитой и утешением после улицы, а он высшая стадия улицы, только в тысячу раз злей и страшней! Вы к Георгесу, как к теплому камельку, а камельков-то нету уже на свете, к нему надо, как к пламени адскому — с пожарной кишкой.
— С пожарной-то кишкой против ада? — с улыбкой усомнилась Вера моя. — Кишка тонка, Владчик Янчик.
И вот мы стоим перед ним с Манолисом и Георгесом.
Влад Яныч: (увидев Георгеса, вздрагивает и фанатично вспыхивает, совсем становится сумасшедший) Вот оно, вот, вижу его! Дайте мне дайте, эту гадость Георгеса вашего, я его постранично, я ногами его, я его спичками!
Я: Вот он, Георгес, отныне и присно.
Очень торжественно говорю. И так важно, по-церковному выступаю, и никто не хихикает, и Георгеса как икону держу.
— Ах-х-х! — говорит Влад Яныч. — Святотатсссссссство.
И с ужасом смотрит, эгзеги сатанас.
— Уберите, уберите немедленно!
И расслабляется будто.
А я Георгесом Влад Яныча вроде как благословляю и ручкой свободной благолепно мак помаваю.
— Отрок зрелый и неумный! — трубно возглашает Манолис, даром что грек (Влад Яныч трясется в негодовании). Молчи тишайше, заткни своего зловонное отверствие рта и уши к слушанью приготовь (Все сдерживаются, чтоб не заржать, только И.В. осуждающе скорбью подернулась, хотя самой, разумеется, любопытно). Внимай святому Георгесу, неразумный! Почуяшеся зело паки!
Меня от «почуяшеся» передергивает, вокруг сдавленное «хи-хи», я решаю вмешаться и проникновенным тоном, на почти полном серьезе, начинаю разобъяснять:
— Влад Яныч, в мире нет красоты единой и каждый выбирает свою, и Георгеса нашего вы не трожьте. Новое поколение выбирает Георгеса.
А сам благословляю, благословляю…
И тут… я сам не поверил глазам… Влад Яныч, от чувств немой, начинает преображаться. И все вместе с ним начинает преображаться.
Да еще как! Что-то такое новогоднее начинается. Воздух искрится и дамы наши словно усыпаны бриллиантами, изумрудами, бериллами и рубинами — при полном, заметьте, отсутствии каких-либо украшений за исключением дешевых сережек. И очень по-женски благоухают, просто черт возьми что за ароматы разлились по моей квартире. Валентин на заднем плане — светский лев, герой-любовник, «детка-не-пройди-мимо».
В центре всего, само собой, Влад Яныч. Он словно бы подрастает и бессильный, жалкий, старческий его гнев постепенно переходит в нечто такое величественное и грозное, что-то у него такое со взглядом. И черного бархата что-то вроде трико на нем появляется, с несусветным орденом на боку, а на горле — микроскопическое жабо, очень, между прочим, оно Влад Янычу шло. Реденькие, пегенькие, паршивые волосенки его вырастают в роскошную иссиня-белую шевелюру, и косматый гневный бровь изогнут над пылающим глазом, и накидочка на плечах из чего-то сугубо царственного, только горностаев не хватает Влад Янычу, короны, державы и скиптра, чтобы совсем уж по-царски на нас глядеть.
И вот я уж ручкой не помаваю, ручка от всего этого у меня опустилась, и мы стоим вокруг Влад Яныча, боремся с обалдением и страстным желанием пред ним на колена пасть.
— Что такое? — говорит Вера. И голос ее на этот раз полностью лишенный стервозности, музыкален невыносимо. Тамарочка на своем излюбленном ультразвуке верещит ой какой у нас владчик янчик красивенький.
Ах, Влад Яныч, он гневен, он молча уставился на Георгеса, единоборство добра со злом, он не обращает на нас внимания. А мы наоборот, мы все внимание на него, немо ожидаем, что он сейчас сделает или скажет. Владчик Янчик, твой праздник, говори, вели, не стесняйся!
И он не стесняется. Он грозно сдвигает брови, он простирает руку к Георгесу.
— Сжечь это! Немедленно!
Будь здесь камин или буржуйка, до которых Георгес не додумался или, по крайней мере, происходи дело на кухне, я бы, честное слово, тут же бы и кинул его в огонь.
Но огонь в отсутствии, никто с месте не трогается, замерли, вытаращились… Я немного испуган, чего-то страшного жду, обеими руками в книгу вцепился, от первого порыва отхожу, силюсь выговорить коротенькое словцо «нет». Гипноз, ей- богу…
