Майкл Муркок - Город в осенних звездах
То было как наваждение, как навязчивая идея. Я, трезво подумав, большая глупость. Я изводил себя, пытаясь проникнуть в тайну,-а ведь никакой тайны могло и не быть. Но, как бы я ни увещевал себя, я был просто не в состоянии избавиться от бремени некоей загадки, давлеющей надо мною. Я уверился твердо: едва я настигну Либуссу, едва увижу ее опять, я тут же пойму, что гнало меня вслед за нею. Она словно бы сделалась частью меня самого, открыв мне новый, неведомый прежде аспект моего естества.
А посему, не явилась ли Либусса лишь отражением неодолимого устремления моего к любви? Когда мы наконец встретимся снова, не будет ли изгнан этот настойчивый призрак, не отступающий от меня ни на мгновение? Может быть, я охочусь за ней вовсе не потому, что в ней обрел я воплотившийся свой идеал совершенной невесты, моей потерянной половины, но лишь за тем, чтобы, заглянув ей в лицо еще раз, понять наконец, что она ничем не похожа на то небесное существо, которое я придумал себе!
И была еще одна странность: мысли о ней неизменно связывались в сознании моем с алхимией. Когда-то я презрением отверг это грубое смешение мистики и научного эксперимента, предпочтя ему более современную и просвещенную школу исследований, но,-как неожиданно оказалось,-влечение к чудесам алхимии, проникнутой духом романтики, все же осталось в душе у меня. Быть может, Либусса олицетворяет собой мое прошлое... то время, когда я с большей готовностью воспринимал все загадочное, страшное, иррациональное?
В таком вот жалком невразумительном состоянии ума выехал я из Вены в первом же утреннем дилижансе, отбывающем в Прагу. Там, убеждал я себя, я наконец разыщу ее, эту женщину, и уже точно узнаю, ее я любил или лишь порождение своих фантазий. Однако, с каждою милей пути я, похоже, все больше и больше терял рассудок. По тому, как ко мне обращались простолюдины,-осторожно, с опаской,-я заключил, что смятение ума моего отразилось и на внешнем моем облике тоже, и впредь постарался следить за своим платьем, дабы выглядеть, по крайней мере, пристойно и элегантно, как в прежние дни. Я также предпринял попытку контролировать выражение своих чувств и выработал привычку обращаться ко всем, встреченным мною в дороге, спокойным учтивым тоном. Но, сколько бы ни прилагал я усилий, я все равно продолжал устрашать своим видом честной народ.
Либусса, естественно, была не единственным источником моего смятения. Я до сих пор еще не оправился от удара, каковой претерпела душа моя при крушении благородных моих мечтаний.
Сумей я тогда подавить свою гордость и вернуться обратно в Бек, сие, вероятно, меня исцелило бы. Еще ни разу с начала Террора не пришлось мне вздохнуть свободно. Даже теперь не обрел я желанного отдохновения.
К тому времени, когда шпили и башни Праги показались уже в поле зрения, я привел лихорадочные свои мысли в какое-то подобие порядка и постановил себе твердо: даже в том случае, если я опять упущу Либуссу, я все равно задержусь здесь на какое-то время, передохну и потом только неспешно отправлюсь в Майренбург.
В Праге,-так напоминающей Майренбург красотой и запутанностью улиц,-я сразу направился к дому барона Карсовина, сородича моего и друга по лучшим еще временам. То был красивый, замечательно организованный дом, отстроенный в стиле барокко и расположенный неподалеку от парка святого Крилла. Предвкушая приятную встречу, я ехал по улицам в самом прекрасном расположении духа. День выдался ясным. Свет солнца переливался на сверкающих крышах, блестками рассыпался по пляшущим водам реки, башенкам и мостам. В Праге,-исконном пристанище всех наук,-причудливо соединились мирный дух сонного городка и блистательная история интеллектуального и морального поиска. Одетый в новый, с иголочки, костюм в черно-белых тонах (по последней английской моде,-я заказал его в Вене), я прошел через парк и постучал наконец в поражающую великолепием своим дверь дома старинного моего друга. Не видя в том никакой опасности, я назвался своим настоящим именем, и уже через пару мгновений Карсовин сам вышел меня поприветствовать.
Когда я увидел его, у меня словно камень с души свалился. Этот милый развратник тут же схватил меня за руку и, лучезарно мне улыбаясь, справился о полдюжине парижских куртизанок. Некоторых я знавал лично, и мне доподлинно было известно, что ни одной из них не коснулась грозная длань Революции. Карсовин нес груз своих лет еще даже с большим изяществом, чем прежде. (Он был старше меня лет на двадцать.) Непретенциозный парик, весьма сдержанные украшения,-в одеянии его, как всегда элегантном, упор теперь делался больше на кружева, чем на кричащую набивку, и сидело оно посвободнее, что очень барону шло и больше приличествовало его фигуре.
В общем, Карсовин напустил на себя важный вид респектабельного дипломата. Голос его стал тише, манеры-гораздо скромнее. Такой серьезный в своих строгих темно зеленых одеждах,-только камзол его демонстрировал некоторое внимание к моде,-барон провел меня по коридорам, обставленным с безукоризненным вкусом, в маленькую столовую, где он как раз собирался позавтракать. Я спросил, не приносили ли ему часом писем, адресованных мне. Ни одного, сказал он. Я справился об отце и о матушке. Оба в Беке, живы-здоровы, ответил Карсовин и в свою очередь справился о моем старшем брате, с которым в свое время дрался на одной глупой дуэли, когда Ульрих распалился, почтя оскорбленной какую-то шлюху. (Кончилось тем, что они оба дали по выстрелу в воздух и расстались вполне дружелюбно.) Ульрих, сказал я, здоров, даже слишком здоров, если учесть все последние обстоятельства, и вскоре намерен поехать на отдых в горы, в имение Лобковича. Смуглое лицо Карсовина с тяжеловесными выразительными чертами, изобличавшее когда-то гуляку и мота, теперь выражало лишь сосредоточенность, подобающую какому-нибудь важному государственному мужу. Я спросил, продолжает ли он волочиться за пражскими дамами, поскольку приехал он в город этот в первую очередь привлеченный рассказами о красоте здешних женщин.
В ответ барон улыбнулся,-кисло и безо всякого энтузиазма, -улыбкой исправившегося повесы. Он собрался жениться. На молоденькой моравийской княжне. И имея такое намерение (при этом борон вскользь заметил, что приданое за невестой весьма и весьма приличное), он, как говорится, больше не водится со скандалом, хотя до сих пор еще два раза в год аккуратно наезжает в Майренбург, чьи мирские монастыри пользуются заслуженной громкой славой.
- Видишь ли, дружище, я спустил почти все свое состояние, унаследованное мною от батюшки, и теперь должен за это расплачиваться, если уж я намерен поправить свои дела и обзавестись наследником или даже двумя. Больше того, я чертовски устал от всех этих девок,-будь они хоть самоуверенными вертихвостками, хоть почтенными благочестивыми дамами,-и я стольких познал en masse, что могу теперь ублажить себя и попытаться узнать как следует какую-нибудь одну! Надеюсь, что любопытство, хотя бы, поддержит мой угасающий интерес, когда буйство страсти иссякнет, а младенцы начнут вопить по всему дому!
