Василий Мельник - Русская фантастика 2011
— Приблизительно так, — усмехнулся Баклавский.
— Подозреваешь кого-то конкретно?
— Возможно.
— Поделишься?
— Уверен, что тебе стоит в это влезать?
Мейер удивленно поднял бровь:
— Судя по вопросу, ты собираешься воевать не меньше чем с Канцлером!
Баклавский отвернулся к окну. Шофер топтался под козырьком забегаловки, не решаясь вернуться к мобилю.
— Я почти уверен, Мейер.
— Ежи, это же бред! Твоя вошедшая в анекдоты приверженность короне — это не повод для убийства. Твою службу уже ликвидировали. Все дела в нашем государстве — забота Внутреннего Совета Канцелярии. Михелю оставили только псарню, парады и балы, каждому — по силам! Приди на место Канцлера кто-то другой, анархия бы уже давно накрыла остров, как цунами. Откуда у тебя такое патологическое недоверие к Одноногому?
— Я так вижу, — сказал Баклавский, вспомнив чокнутого художника с Круадора.
Мейер тяжело вздохнул.
— Октавио сошел с ума. Мне кажется, ты не спеша идешь по его дорожке. Ты без мобиля?
— Ничего от сыщика не скроешь!
— Подбросить домой? — Мейер махнул рукой шоферу, и тот побежал к мобилю.
— Лучше до Торсиды, если не сложно. У меня осталось еще одно дело на сегодня.
— Дело — в шесть утра?
— В шесть ночи. Утро наступит, только когда я проснусь.
Ехали молча. Сыщик даже вздремнул. Баклавский разглядывал профиль друга. Убрать морщины у глаз, разгладить лоб, не обращать внимания на матерую щетину — и вот он, жизнерадостный наглый мальчишка, переодевшийся гардом и захвативший навигацкую шлюпку…
Мобиль остановился на площади Торсиды. Мейер вышел проводить Баклавского.
— Если что… — сказал он.
— Я знаю, — благодарно ответил Баклавский.
Тучи вдруг на мгновение окрасились голубым, и через несколько секунд громыхнуло.
— Гроза? — удивился Мейер.
— В конце октября?
Но, видимо, осеннее небо действительно решило разродиться запоздалой грозой — где-то над морем вспыхивали зарницы, а ветер приносил глухой рокот.
X. Восточный бульвар
Лавки, цирюльни, трактиры на Бульварах были закрыты наглухо. От Торсиды Баклавский поднялся до Восточного и повернул к реке. На противоположной стороне Бульвара открытым ртом зияла лавка с нескромным названием «Закрома Канцлера». Лохматый спросонья старик, борода лопатой, руки как грабли, неуклюже перепрыгивал от лотка к лотку, громко и раскатисто цокая по полу деревянным протезом. Пока Баклавский подходил к лавке, бакалейщик смел длинной шваброй снег с тряпичного козырька, зажег по углам газовые фонарики и по-хозяйски встал к весам за прилавок.
— С праздником, — сказал Баклавский. — Какие яблоки есть?
Все лотки с фруктами скрывались под неопрятной ветошью, и посмотреть на содержимое не получалось.
— Франклин, мендельские, ганайский налив… — начал перечислять старик.
— Ганайские хороши?
— Из самого любековского сада, других не держим, — старик проворно отдернул покрывало с ближайшего ящика.
Под пластами серого войлока взошли солнца — розовые наливные яблоки почти светились, аккуратно выложенные одно к одному.
— Как вы их попрятали, — усмехнулся Баклавский, — от наших-то глаз!
— Такое чудо — поморозить! — охнул старик. — Гре-ех!
— Грех, — согласился Баклавский. — Полдюжины, покрупнее.
Выбрав, кроме того, плитку флотского пайкового шоколада, пятилетнюю бутылку тинто и ломтик острого, в сиреневой плесени, патройского сыра и для приличия выторговав у бакалейщика полкроны, он вышел на Восточный бульвар и зашагал широким размашистым шагом к доходному дому госпожи Гнездник, что стоял от лавки в паре кварталов.
Снегопад окончательно стих. Рассвет начал высветлять небо у горизонта, а в улицах Кетополиса лишь сгустилась тьма, хищно поглощая лучи редких фонарей. Первые пешеходы вытаптывали в белом покрывале приближающейся зимы неровные елочки следов. Бульвары просыпались медленно, лениво.
— «Полис»… «Полис»… — где-то вдалеке вопил мальчишка-газетчик.
— «Утро Кето»!.. «Утро Кето»! — вторил ему другой. — Трагедия накануне праздника!..
Что же должно случиться в нашем странном городе, подумал Баклавский, чтоб удостоиться статуса трагедии? Мы очерствели, озверели, отплакали свое уже давным-давно. Пропавшие дети — не горе, а статистика. Газ и бомбы — на странице происшествий. Убиваем китов — и себя вместе с ними…
Семиэтажный доходный дом госпожи Гнездник растопырился буро и кособоко на углу Восточного бульвара и Хитрова переулка. Оставалось только подняться на последний этаж и разгадать последнюю загадку. На сегодня? Навсегда?
Теперь они не отвертятся, со спокойной уверенностью понял Баклавский. Слишком долго он набирался опыта в канцелярских делах, чтобы выпустить этих мерзавцев из когтей. Все бумаги разошлись по инстанциям — не изымешь, не спрячешь. Корабль, почти ушедший к Остенвольфу, сейчас входит в Новый порт. Контейнеры вскроют, и никакая рука сверху уже не заткнет рот газетчикам. Впрочем, сюда, на Восточный бульвар, старший инспектор Баклавский пришел совсем по другим причинам.
Из переулка опрометью выбежал мальчишка — картуз набекрень, пальтишко расстегнуто, длинный ремень почтовой сумки перекрутился жгутом.
— «Полицейский вестник», — пискнул он у Баклавского за спиной. — Купите газету, дяденька! «Леди Герда» прямой наводкой засадила по любековскому сухогрузу, представляете? Берите, тут грамотно рассказано!
Баклавский нашарил в кармане монетку и получил взамен серый мятый листок со строгой каракатицей на шапке. Дернул дверь, шагнул в парадное. А потом в левом глазу потемнело, и Баклавский, едва не уронив тяжелый пакет, привалился боком к косяку. Пытаясь заморозить боль, он прижался щекой к масляным разводам жирной, заросшей мертвой паутиной стены.
В октябре не бывает гроз.
Тварь… Я найду тебя, слышишь? Из-за твоих игр расстреляли моих людей… Иглесиас, Варма, Ханукян, Шевский. И Май. Как полсердца прочь. Май. Как сказать Кноб Хуну? Чангу? Только доделать то, что начато. Размотать эту гнилую, пахнущую трупами нитку. Круг сузился, дорогой незнакомый враг, и я уже иду за тобой! Только передохну…
Баклавский опустился на ступени. То ли на минуту, то ли на час. Кто-то прошел мимо, аккуратно переступив через пакет. Трубы в стене зашумели водой. Дом просыпался.
Когда боль в виске чуть утихла, Баклавский медленно поковылял вверх по лестнице. На каждом этаже из узких пыльных зеркал, встроенных в проемы напротив дверей неработающего лифта, на него глядел новый Ежи, постепенно избавляющийся от титулов, званий, роли в обществе и прочих сугубо внешних побрякушек. Последний, на шестом, оказался просто усталым мужчиной средних лет, с чуть перекошенными плечами, чтобы не так болел разорванный бок, мужчиной, обрюзгшим от бессонной ночи, обросшим ровной золотистой щетиной и не способным подмигнуть собственному отражению.
