Евгений Прошкин - Магистраль
— Я вот что хотел спросить, Василий Вениаминович… Рыж… Ирина скоро займет свое законное место. А тот, кто все это время ее дублировал…
— Не шифруй, мы ее сейчас закроем. Окончательно.
— Что будет с ее клоном? Не могут же они дальше вдвоем…
— В расход, — коротко ответил Лопатин.
— Что?… Они же, как люди! — воскликнул Шорохов.
— Почему “как”? Люди и есть. Обычные люди. — Он положил голову на сцепленные пальцы, борода встопорщилась и нацелилась на Олега. — Когда кушаешь телятину, не стоит думать о телятах. Не связывай эти вещи — вредно для желудка. — Глядя, как закуривает Олег, Лопатин вытащил трубку, но набивать ее не стал. — В каждом деле есть свои издержки, Шорох. Большая пила — большие опилки.
— Щепки… — машинально поправил тот.
Рыжая, то ли проголодавшись, то ли осознав, что у нее дома сидят два посторонних мужика, все-таки соизволила выйти из спальни — одергивая на животе жилетку и загребая ногой рваный тапок.
— Ее прошлое — это ее проблемы, — сказал Олег. — А в школе она не глупее других была.
— Другие мне тоже не понравились, — отозвался Лопатин.
— Подвиньтесь, папаша… — Рыжая пихнула его коленом в спину и, пробравшись к холодильнику, извлекла оттуда хвостик копченой колбасы.
— Как не понравились? — оторопел Шорохов.
— Наша Прелесть сегодня ночью потрудилась ударно. Я всех посмотрел и всех забраковал.
— И какие же там были претензии?
— Разные. Ну, засиделись мы с тобой… — Лопатин пригладил бороду и убрал трубку. — Пора, Шорох.
— Погодите! Иванов на чем засыпался?
— Хватит меня допрашивать!
— Это личное, Василий Вениаминович. У нас с ним в школе большие нелады были, и мне просто интересно. С ним, наверно, такая же история? — Олег показал глазами на жующую Ирину. — Бабы, водка, музон?…
— Такая же… — нехотя ответил Лопатин. Шорохов отвернулся к окну.
Спиртное Иван Иванович, по его собственным утверждениям, игнорировал. На базе это проверить было трудно, но Шорохов не сомневался, что так оно и есть, пьяного Иванова он не мог и представить. С женщиной Иван Иванович пал, когда иные уже познали в группе всех и пошли познавать по второму кругу. Что же касается музыки, то к любым ее проявлениям Иванов был глух.
“В школе операторов он учился, — отметил Олег, — но, кроме меня, его никто не помнит”.
Шорохов уже привык периодически обнаруживать у себя мелкие провалы, но это было что-то иное; противоположное.
“И это скорее плохо, чем хорошо”, — подытожил он чьими-то чужими словами.
— О чем речь? — запоздало поинтересовалась Рыжая.
— Девка безумная, это да, — сказал Олег. — Но в школу-то ее взяли…
— Туда много кого берут… — Лопатин хлопнул себя по коленям и встал. — Последнее время все больше швали попадается… Да, — вздохнул он, оборачиваясь на Ирину. — Одна шваль.
Тренькнул курок станнера, и Рыжая, прислонившись к холодильнику, осела на пол. Затем беззвучно сработал корректор, и визит незнакомцев исчез из ее жизни, как до этого исчезла школа.
Лопатин подтолкнул Олега к двери. Техники и двое “санитаров” были уже в квартире.
— Она их увидит, и ее придется закрыть еще раз, — проронил Шорохов.
— Еще не раз и не два, — ответил Лопатин. — Пока с легендой все не утрясется… Это не совсем просто.
Олег спускался по лестнице, а в голове все вертелась одна и та же фраза. Он ведь тоже пришел в Службу недавно, а значит, “шваль” — это в определенном смысле и про него. Олег внутренне сопротивлялся, но аргументы попадались какие-то неказистые.
Жизнь до школы он вспоминал с трудом и без особого желания. Двадцать семь лет, и двадцать восемь специальностей — из них ни одной профессии. Месяц тут, годик там… Немножко бармен — ровно настолько, чтобы не путать текилу с абсентом. Немножко валютный кассир: рубли и евро в ультрафиолете светятся по-разному…
Писал стихи и верил, что это серьезно. Собирал компьютеры, но получалось хуже, чем у китайских зэков.
Он многое знал и умел, но все это знал и умел любой. Он и жил как-то по чуть-чуть, и даже память об этой жизни была поверхностной, почти ненастоящей. Двадцать семь лет, со скидкой на бессознательное детство — лет пятнадцать. Тоже немало… Да еще как немало-то! Пятнадцать лет тумана. Не каждому такое дается… Наркотикия? Нет. Пробовал кое-что легенькое… Только пробовал. Чтобы втянуться, не хватило целеустремленности.
Странно, но простое слово “холодно”, сказанное Асей вскользь и между прочим, вызывало у Олега больше переживаний, чем все его смутные пятнадцать лет. Или даже двадцать семь… Тот приснившийся комар и то простое слово — они были как вспышка, после которой началось что-то осмысленное. Неужели вербовщики из Службы могли пройти мимо? “Эта работа изменит твою жизнь к лучшему…” Неужели они могли его не заметить? “В твоих руках будет власть…” Могли оставить его погибать “…и увидишь, что будущее уже состоялось”. …бросить его там, в толще бетонного столба…
— Чего пригорюнился? — спросил Лопатин, выходя на улицу. — Ирину жалко?
— Кого?… А-а… Нет, все-таки, Василь Вениаминыч, я считаю этот тест вредным, — сказал Олег.
— Ну вот… — хмыкнул шеф. — Ты уже имя-отчество сокращать мне начал. Недолго твоя лояльность продержалась… Ничего, вам с Прелестью простительно. А второго сорта мне не надо. Плюнь ты на эту Ирину, слышишь, Шорох? Недельку поквасит, реабилитируется, и будет нормальная гражданка. Как ты их?… “Замурованные”? Будет себе жить, а мы будем о ней заботиться — о ней и обо всем человечестве.
— Еще о времени и о Земле… — отрешенно добавил Олег.
Время близилось к одиннадцати, утро было холодным и ясным. На земле лежал свежий снег, тот самый, которому вчера так радовалась Прелесть. По снегу, почти не оставляя следов, шли люди, и каждый их шаг был уже сделан.
Синий “Вольво” медленно катился к перекрестку — внутри пела юная Пугачева, Лопатин постукивал пальцами по рулю, Шорохов тряс пустую зажигалку, а вокруг двигалось и жило человечество.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НИЧЕГО ЛИЧНОГО
Солнце поджаривало макушку и кажется, этот процесс близился к завершению Шорохов подумал, что если какой-нибудь шалун сбросит ему на голову яйцо, то оно не растечется а сразу прилипнет шапочкой-глазуньей. Кроме того, что Олег устал и не выспался, он еще был зверски голоден.
Докурив, он вылил в рот остатки кока-колы и поболтал пластиковой бутылкой, соображая, куда бы ее деть. Потом осознал, что бутылка куплена здесь же, летом двухтысячного, и зашвырнул ее на газон.
“Все ваше останется у вас”. Жидкость он, очевидно, перенесет с собой, но это еще не вторжение.
