Владимир Щербаков - Летучие зарницы
Три танка остались у подножия холма, четыре повернули назад. Наше третье орудие оказалось разбитым.
- Спасибо за подбитый танк! - Ко мне подошел Поливанов, сел рядом и как-то неуклюже пожал мою руку.
- Они хотели пройти к реке, - сказал я.
- Пожалуй. Им нужно было восстановить положение на этом берегу.
- Что было бы, если бы здесь не оказалось нашего дивизиона? - сказал Пчелкин и сам ответил на свой вопрос: - Был бы каюк. За этими семью танками прорвались бы еще двадцать. Пехота бы против них не устояла.
- Устояла бы пехота! - возразил Поливанов. - Что пехота, из другого теста, что ли, сделана? Пехота у нас что надо. Видел я, как раненые пехотинцы дрались. Санинструктор его перевязывает, а он пулемет не выпускает да еще норовит медика оттолкнуть, чтобы не мешал. Видал такое, нет? А я видал.
- Опять командир воспитывает, - хохотнул Пчелкин. - Что я, газеты, что ли, не читаю? А, командир? Или на политзанятия не хожу?
- Ладно, ладно, - примирительно откликнулся Поливанов, - теперь берег за нами остался. Полезут они снова не скоро. Это как пить дать.
- Капитан наш в рубашке родился, - с каким-то удивлением, словно делая открытие, проговорил негромко Пчелкин. - Так выведет и поставит батареи, что немцу хода нет. Не в первый раз замечаю.
- И правильно замечаешь, - поддержал я. - Позиции мы занимаем что надо.
- Капитан - голова, - солидно пророкотал Поливанов. - Он немца изучил и знает его очень даже хорошо.
ЗАКЛИНАНИЕ
У Западной Двины увидели мы незнакомый город. К северу от него реки поворачивают к Ильменю, к Ладоге по широким долинам, оставленным ледником.
Оттуда, с севера, пришел холодный прозрачный воздух. Когда мы вошли в городок, было ясное осеннее утро. Далекие дома и деревья обрели вдруг такую четкость контуров, что показалось, будто до сих пор мы видели мир через запыленное стекло, а теперь его вымыли. Только раз до того я ощутил нечто похожее - в Староизборской долине, где вдруг открылись и заалели древние песчаники на фоне белых известняков и доломитов. Земля там такая, какой была она триста миллионов лет назад, в девонский период: можно не только увидеть, но и потрогать отпечатки и раковины ископаемых организмов. Гирлянда озер, соединенных речными протоками, овраги и балки высветились, точно акварель. Там высятся у окоема могучие стены крепости Жеревьей, там красные песчаники похожи на застывшую кровь, там потомки Ророга, Сокола русского, на руках носили ладьи через крутые волоки. Теперь вот рядом, в Белоруссии, мы стоим в полуразрушенном городке.
Ровное движение северных ветров, пролетавших высоко над крышами и несших холодную прозрачность, напоминает о веках и тысячелетиях. И вдруг время остановилось... Капитан Ивнев протянул мне маленький желтый конверт, прошитый нитками.
Почему капитан молчит, как будто ему трудно говорить, что с ним? Тот ли это человек, который гневался, когда встречал в условиях учебной задачи упоминание о противнике, дошедшем до Волоколамска? Что за письмо он нашел в разрушенной кирпичной кладке печи? Почерк детский... Вот оно... Вот оно что...
"Март, 12, Лиозно. 1943 год.
Дорогой добрый папенька! Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери.
Несколько слов о матери. Когда вернешься, маму не ищи. Ее расстреляли. Когда допытывались о тебе, офицер бил ее плеткой по лицу. Мама не стерпела и гордо сказала, вот ее последние слова: "Вы не запугаете меня битьем. Я уверена, что муж вернется назад и вышвырнет вас, подлых захватчиков, отсюда вон". И офицер выстрелил маме в рот...
Папенька, мне сегодня исполнилось 15 лет, и если бы сейчас ты встретил меня, то не узнал бы свою дочь. Я стала очень худенькая, мои глаза ввалились, косички мне остригли наголо, руки высохли, похожи на грабли. Когда кашляю, изо рта идет кровь - у меня отбили легкие.
А помнишь, папа, три года тому назад, когда мне исполнилось 12 лет? Какие хорошие были мои именины! Ты мне, папа, тогда сказал: "Расти, доченька, на радость большой!" Играл патефон, подруги поздравляли меня с днем рождения, и мы пели нашу любимую пионерскую песню.
А теперь, папа, когда взгляну на себя в зеркало - платье рваное, в лоскутках, номер на шее как у преступницы, сама худая как скелет, - и соленые слезы текут из глаз. Что толку, что мне исполнилось 15 лет. Я никому не нужна. Здесь многие люди никому не нужны. Бродят голодные, затравленные овчарками. Каждый день их уводят и убивают.
Да, папа, и я рабыня немецкого барона, работаю у немца Шарлэна прачкой, стираю белье, мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в день в корыте с Розой и Кларой - так зовут хозяйских свиней. Так приказал барон... Я очень боюсь Клары. Это большая и жадная свинья. Она мне один раз чуть не откусила палец, когда я из корыта доставала картошку.
Живу я в дровяном сарае: в комнаты мне входить нельзя. Один раз горничная, полька Юзефа, дала мне кусочек хлеба, а хозяйка увидела и долго била Юзефу плеткой по голове и спине.
Два раза я убегала от хозяев, но меня находил ихний дворник. Тогда сам барон срывал с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и бросали в подвал.
Сегодня я узнала новость: Юзефа сказала, что господа уезжают в Германию с большой партией невольников и невольниц с Витебщины. Теперь они берут и меня с собою... Я решила лучше умереть на родной сторонушке, чем быть втоптанной в проклятую чужую землю. Только смерть спасет меня от жестокого битья.
Не хочу больше мучиться рабыней... Завещаю, папа: отомсти за маму и за меня. Прощай, добрый папенька, ухожу умирать. Твоя дочь Катя.
Мое сердце верит: письмо дойдет".
...Я с трудом разобрал адрес на конверте:
"Полевая почта No... Сусанину Петру Николаевичу". На другой стороне конверта было написано: "Дорогие дяденька или тетенька, кто найдет это спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик".
Я прислонился к стене и хотел еще раз перечитать письмо. Но не смог... не смог. Поспешно вернул письмо капитану. Отвернулся от него и стоял так с минуту у стены дома. Не мог смотреть в глаза капитану, не знаю почему... Руки дрожали, и я стыдился поднять голову, потом вдруг побежал, у поваленной изгороди нашел сухое место (горка опилок), бросился ничком на землю.
Я был беспомощен и слаб, и небо вдруг опрокинулось мне на голову, стало низким, слепым, бесцветным. Я лежал на опилках, я был мертвой птицей.
Птичье сердце, легкий
оперенный камень,
ты с ветром падаешь
в туман. Тебя равнина
принимает. В траве след смерти,
краткий, словно путь улитки.
