Светлана Ягупова - Феникс
В первой жизни Радов был уважаем и любим, но оттуда же тянулся за ним груз, опутывающий ноги и сегодня. Так за что это невероятное везение в облике сегодняшнего бытия, к чему до сих пор так и не привык?
Стены холла выложены светящейся мозаикой на темы мифов о воскрешении Осириса, Диониса, сценами волшебных оживлений Медеи, сюжетами о Гильгамеше с цветком вечной молодости, который у него крадет змея, эпизодами из жизни валькирий, ухаживающих за погибшими воинами, картинами из русских народных сказок о живой и мертвой воде и молодильных яблоках.
Слева сияло красочное панно, на нем то вспыхивало, то исчезало изречение великого русского философа-космиста: "Мир нам дан не на погляденъе, а на действие" (Николай Федоров). Справа горели слова "Не смерть устраняйте, а беды" (Людвиг Фейербах).
— Вам не кажется, что они спорят друг с другом? — кивнул Радов на панно. — Ведь тот, слева, восставал именно против смерти.
— В этом споре диалектика. Смерть мы пока не устраняем, а переиначиваем. То есть она не обрывает, а венчает жизнь. Но уже думаем и о бессмертии.
Лия обернулась к Радову, и его не в первый раз поразила исходящая от нее сила внутренней гармонии. Не зря ее любимый музыкальный инструмент — древний терпситон: каждое движение девушки исполнено грации и излучает скрытую музыку.
— Фейербах был прав, считая, что в основе народной веры в бессмертие стремление не к совершенствованию, а к самосохранению. Но вот получена возможность продления жизни, и человек стал мечтать об усовершенствовании себя. То есть, когда исчезла борьба за существование, он стал приводить в порядок собственные душу и тело. Согласитесь, пока царила социальная несправедливость, трудно было следовать общечеловеческим заповедям: не убий, не предай…
— Да, мне это знакомо. Человек раздваивался.
— И в этом его спасение. Если бы он не был способен на такое во имя социальной справедливости, мы бы сейчас не беседовали с вами.
— Однако всему свое время. Я был свидетелем того переходного периода, когда социальные вопросы постепенно стали решаться мирным путем. Первые контакты изменили взгляд на многое.
— Надеюсь, вы расскажете об этом подробнее. — Лия вновь с огорчением подумала о прерванной беседе.
Они шли по коридору, мимо лабораторных комнат под номерами, откуда слышались гудение аппаратуры, чья-то речь, бормотанье, песня на незнакомом языке, и Радов не впервые испытал благоговение и страх перед тем, что совершалось за этими дверями.
— Минутку! — Он остановился у огромного, на всю стену, светящегося табло. На нем были имена тех, кого реплицировали в этом месяце. Радов скользнул взглядом по списку. Слева шло новое имя, справа — прошлое, за которым стоял век, откуда вернули человека. В этот раз почему-то чаще всего встречалось восьмое тысячелетие до новой эры. Восток.
— Не понимаю вашей логики, — обернулся он к Лии. — Все же по какому принципу вы отбираете счастливчиков?
Лия отвела взгляд. Это был самый больной вопрос. Вот уже второе десятилетие брали почву из разных мест Земли по плану бесстрастной ЭВМ. На Эсперейе рождалась новая мораль, и, как всякое рождение, это проходило не безболезненно.
— Тут появился я, — кивнул Радов, проходя мимо репликаторской под номером двадцать три.
— Сейчас здесь крестьянин из средневековой Руси. Через неделю сможете познакомиться.
Вошли в двадцать пятую.
Сложность и эстетическая содержательность репликаторских всегда восхищали Радова: изящно вделанная в стены аппаратура на кристаллах, прозрачные репливанны, похожие на огромные светящиеся самоцветы, чистота и тишина, сопровождающие сокровенную тайну.
Сейчас в двадцать пятой было непривычно шумно, многолюдно, поэтому их заметили не сразу. К Радову подошел старший репликатор Лер Лернинг и, дружески обняв, осведомился о его самочувствии.
— Что у вас тут? — полюбопытствовал Радов. В темном растворе ванны плавал человек со впалыми щеками, глаза его смотрели в одну точку и видели не склонившихся над ним людей, а нечто за гранью этого мира.
— Не оживает, — сказал Лер.
— Не хочет или не может?
— И то и другое. Будь вы не после КО, Стас, я подключил бы вас к этому типу, и вы бы все поняли. Нет, он никого не убил. Мы дали ему имя Урим, что на межпланетном языке означает Завистник. У этого человека гипертрофированное чувство зависти, которое потянуло за собой множество, казалось бы, мелких проступков, а те сложились в нечто, чему нет оправдания. Из-за таких людей, как он, в свое время могла разразиться война. Сами же Уримы обычно оставались в стороне чистенькими. На аурограмме видно: природа не раз предлагала ему два пути. Этот человек выбрал путь зла, и она разумно отторгла его как инородное тело, усугубляющее энтропию, хаос. Результат этого выбора — черная отметина в реплигене Урима.
— Но ведь и я не ангел, — сказал Радов. Лер усмехнулся:
— Знаем. Однако наша мораль в соединении с природными законами открывает для вас возможность проявить творческую, а не разрушительную энергию. А тут все безнадежно. Впрочем, зря вы сюда пришли. Сегодня вам надо хорошо отдохнуть. Лия! Вы плохо следите за своим подопечным. Ему бы сейчас домой.
Лия взяла Радова под руку, и они пошли к терролифту.
— Жаль, — вздохнул Радов.
— Чего? — не поняла Лия.
— Жаль, что Лер не разрешил подключиться к Уриму.
— Не жалейте. — Лию даже слегка передернуло при мысли о том, с каким миром можно было столкнуться, стоило лишь через психоконтактор соединиться с Уримом. Ей уже доводилось подключаться к подобным «самоубийцам», то есть к тем, кого не удавалось реплицировать, и всегда поражала распахивающаяся перед ней черная бездна и та мудрость, с какой природа оберегала человеческий род от гибельной пропасти. Дело даже не в том, что у этого Урима, должно быть, очень сильны животные инстинкты — это еще поправимо. Было нечто, в корне отличающее его от людей, могущих начать новую жизнь, чтобы полноценно осуществить ее, внеся свою, неповторимую лепту во вселенскую гармонию.
А Радов уже размышлял о том, к чему всегда наталкивало очередное ОК сколько в нем осталось от человека, некогда живущего в двадцатом столетии? Информация, полученная в адаптационной камере за минувшие шесть лет жизни на Эсперейе, гамма "нового мироощущения, которой он теперь был богат, отдаляла его от прошловременников. В минуты настроя на прошлое его пронизывала тревога перед бесконечностью вселенной, он чувствовал свою малость и затерянность в ней. Благодаря Леру теперь знал, как воспринимал мир античный человек, какое восприятие было у древнего египтянина или индуса. Подумать только — греки в древности не имели понятия пространства, у них начисто отсутствовало чувство дали, беспредельности. Весь космос сосредоточивался для них лишь на теле человека. Душа безмолвствовала, находилась в статике, неподвижности, лишь ветры неодолимого рока сокрушали — не развивали! — ее. А как сильно отрицание смерти у древних египтян. Вот уж и впрямь цивилизация прирожденных репликаторов. Недаром они так быстро становятся сотрудниками репликационных центров.
