Наталья Чернышева - Золотой Рассвет
– Что это было?- с любопытством поинтересовался Чужой, рассматривая перепачканные пальцы.
– Апельсины,- убитым голосом отвечал Фредди.- Я задумался… захотелось апельсинов… Я не хотел! Не знал я, что так получится!
Чужой махнул рукой, мол ладно тебе извиняться, что уж теперь-то. Фредди понял, что на него нисколько не сердятся, и ожил.
– Их можно есть,- обрадовано сказал он, бросаясь собирать рассыпанные по всему коридору апельсины.
Собирал руками, опасаясь подключать паранорму. Мало ли. Еще кому-нибудь в глаз засветит… Довольно скоро на подоконнике выросла внушительная гора. Фредди взял верхний плод, быстро очистил от кожуры.
– Не ел бы ты их,- осуждающе сказал Чужой, проявивший к апельсинам полное равнодушие.- Тебе полагается строгая сбалансированная диета.
– Ерунда,- с набитым ртом отвечал Фредди.- А кстати, как мне вас называть?
– Вейтас,- назвался Чужой.
– Витас?- переспросил Фредди.
– Вей-тас,- терпеливо повторил воин.
– А я – Фредди,- улыбнулся мальчик, принимаясь за очередной апельсин.
Вскоре появились вызванные техники. То есть техником, пожалуй, была лишь высокая женщина в оранжевом, как апельсин, костюме, она волокла за собой небольшую парящую платформу с какими-то ящичками. Сопровождавший ее молодой угрюмый парень в черном комбинезоне был, очевидно, коллегой Вейтаса. Яркой радугой сверкали на щеках у обоих маленькие голографические рисунки.
– Вейтас барлаг вешекхаял насата ош,- сказала женщина, склоняя голову в вежливом кивке-приветствии.
– Хайлумвешкен насатаари, Седдерсву нргралри,- отвечал Вейтас.
Воина он не удостоил и взглядом, а тот тоже сделал вид, что не замечает знакомца Фредди. Техник исчезла в палате, а воин остался охранять двери. Фредди долго рассматривал его, прислушиваясь к звякающему шуму, доносившемуся из палаты. Потом ему надоело, и мальчик отвернулся к окну, рассеянно очищая очередной апельсин.
Он задумался, вспоминая недавний сон. Он был слишком ярок, красочен, страшен. Слишком реален, чтобы быть просто сном. Огонь… смерть… безумие… Какая-то катастрофа, которую следовало бы предупредить… И эта перворанговая девочка с нечеловеческим лицом… Он никогда ее не видел, и все же там, во сне, знал ее, знал хорошо, как самого себя. Кто же она такая, а?
И кто были те двое, которых он спас на пляже… или все-таки не успел спасти? И с какой стати доктор ди Сола стала вдруг профессором? Не так уж долго он пробыл без сознания, всего-то лето и часть осени. За такой короткий срок звание профессора не заслужишь. А между тем Вейтас ясно сказал: ди Сола профессор.
Как не хватает синтезатора! Если б наиграть звучавшую в том сне мелодию, может быть, удалось бы вспомнить больше. Фредди негромко напел себе под нос… нет, не то. Голосом все равно не выйдет так, как надо.
Он оглянулся на Вейтаса. Тот сидел, невозмутимый и непоколебимый, как скала, а на коленях лежал у него плоский прибор, над которым сверкал жемчужными переливами голографический экран. Фредди моргнул – ему показалось, будто фигура Чужого заключена в прозрачную сферу. Этакий гигантский мыльный пузырь с сюрпризом внутри. Мальчик осторожно протянул руку, касаясь кончиками пальцев границы сферы, и тотчас же вокруг руки вспыхнуло зеленоватое сияние. Чужой мгновенно вскинул голову.
– Простите,- смутился Фредди, отдергивая руку.
Сфера исчезла.
– Ты видишь электромагнитные поля?- спросил Вейтас.
– Ну… иногда. Что это было?
– Звукоизолирующее поле. Я включил приват, чтобы никому не мешать.
– А что вы делаете?
– Садись поближе,- предложил Чужой, и Фредди охотно придвинулся.- Слушай…
Замкнулось непроницаемой сферой звукоизолирующее поле. И в наступившей тишине, плотной и вязкой, как патока, родилась первая нота странной мелодии. Она была неописуемо прекрасна, и в то же время скрывала в себе неимоверное страдание. Словно всю боль Вселенной собрали в одном бесконечном мгновении и без предупреждения обрушили на голову. Это было как взрыв, как обвал, как ураганный ветер разбушевавшейся стихии…
Мама, мамочка! Никогда ему не забыть ее крик, полный отчаяния, полный боли и ужаса перед разверзшейся под ногами бездной… И там, где слышал он всегда ее тихий ласковый голос, навечно поселилась пустота, мертвая и страшная пустота отчаянного одиночества…
Теплым облаком окутала разум музыка – завораживающая, прекрасная, добрая. Потери нам не возместить, говорила она, и время вспять не повернуть, но на кровоточащие раны памяти можно наложить целительную пелену забвения…
Звук упал до еле слышного шороха шелестящих на тихом ласковом ветру листьев. Потом растворился в наступающей тишине совсем. И вместе с утихающими аккордами ушла в забвение боль. Окрасилась память о маме нейтральными тонами горькой нежности и светлой грусти. Потери нам не возместить, но мы можем и должны жить дальше. С надеждой на лучшее. С гордо поднятой головою…
Фредди долго сидел неподвижно, вслушиваясь в эхо давно отзвучавшей мелодии. Сказать, что музыка Вейтаса потрясла его, значило бы ничего не сказать. Она выжала, вывернула наизнанку душу, сдвинула мир… весь небольшой мир тринадцатилетнего подростка, успевшего уже в недлинной своей жизни узнать горечь невосполнимой утраты.
Полыхал за окном закат, янтарно-алой радугой заливая половину небосвода. Над далекой эстакадой монорельсовой дороги поднимался оранжевый шар первой луны. По всем дорожкам больничного парка разом вспыхнули вдруг ночные фонари, ярким узором прорезав сгущавшиеся сумерки.
Фредди рассеянно мял в руках апельсиновую кожуру. Кожура плавилась под его пальцами как воск. Мальчик хотел сотворить из очисток фигурку Вейтаса, в подарок, но контроль над паранормой внезапно поплыл, то пропадая, то появляясь вновь. Поднялась к горлу волна тошноты с отчетливым апельсиновым привкусом. В таком состоянии пользоваться психокинетической силой было нельзя ни в коем случае.
Проклятые апельсины рвались наружу. Господи, успеть бы добежать до туалета! Где он здесь находится, в какой стороне, проклятье!
– Что здесь происходит?- высокий незнакомый голос.- Кто позволил больному выйти из палаты?!
– Я не больной!- выдавил из себя Фредди, разгибаясь и отчаянно пытаясь придать себе здоровый вид.
Свет-холод-белый цветок… Знакомый сенсорный импульс пришел странно смазанным, искаженным. Искажена оказалась и мелодия, соответствовавшая родному и любимому образу. И не было отклика: знакомого до боли чувства грусти и легкой укоризны. Горячей тревогой толкнуло сердце: случилось что-то недоброе!
Фредди с трудом раскрыл глаза.
