Евгений Войскунский - Химера
Иногда меня навещал Костя. Ему уже перевалило за тридцать, он носил фамилию Рогачева, усыновившего его, но похож он был на меня. Костя окончил политехнический, работал на заводе инженером, а недавно перешел в какое-то внешнеторговое ведомство, занимался на курсах не то английского, не то французского языка — словом, резко переменил карьеру. Думаю, не без помощи своего влиятельного отчима.
А однажды прекрасным весенним вечером — шел, кажется, апрель, уже растаял снег, — ко мне пожаловала нежданная гостья…
* * *— Маша? — удивленно говорит Круглов, отворив дверь и впуская в квартиру гостью.
— Здравствуй, здравствуй. — Мария Васильевна Рогачева сбрасывает ему на руки шубу, осторожно перед зеркалом снимает шапку, берется за сапожки. Круглов молча ставит перед ней Любины домашние туфли. — Могла бы сказать, что проезжала мимо и решила зайти. Нет. Специально приехала.
— Вот и хорошо. — Круглов трогает свою небритую щеку, ему неловко перед этой ухоженной, прекрасно одетой женщиной. — Заходи в комнату. Извини, у меня беспорядок… Я сейчас…
Он быстренько набрасывает на незастеленную кровать покрывало, убирает со стола бутылку из-под кефира, пепельницу, полную окурков.
— Ты, кажется, бросил курить, Юра?
— Да, долго не курил… Теперь опять задымил…
— Напрасно. — Маша садится на диван, пристально смотрит на Круглова. — Ты, конечно, помнишь, что двадцатого исполнится полгода, как скончалась Люба.
— Конечно, помню.
— Так вот, я предлагаю: заеду за тобой и отвезу на кладбище. Может, и Костя поедет.
— Хорошо… Двадцатого как раз пятница, у меня нет уроков, так что можно в любое время… Буду благодарен, Маша.
— Да перестань. Люба была моей самой близкой подругой. Я радовалась, что она нашла свое счастье рядом с тобой.
— Ага… Я поставлю чайник. Хочешь кофе?
— Ничего не надо. Я на минутку заехала.
— У тебя своя машина?
— Мы не в Америке, — слегка улыбается Маша, — чтоб у каждого своя машина. Просто Глеб Алексеевич в отъезде, вот я и езжу.
— Где же он?
— В Швеции… Что-то он кряхтеть начал, то ноги, то сердце… но поехал, потому что… Впрочем, какая тебе разница?
— Ты права. Мне безразлично, в Швеции он или в Бангладеш. — И после паузы: — Что ты смотришь на меня, как на… не знаю, на кого. Как на розового фламинго.
— Совершенно не изменился, — тихо, как бы про себя, говорит Маша. — Даже шуточки прежние.
— А зачем меняться? Хлопотно это — что-то в себе менять… Вот ведь и ты почти не изменилась. На похоронах была в черном, сегодня в фиолетовом, только и всего… Прости, несу чушь…
— Юра, я бы очень хотела тебе помочь.
— Мне ничего не надо.
— Я говорю не о том, чтоб приехать сварить курицу. Что-то для души тебе сделать, вот.
— Для души?
— Ты доволен своей работой?
— Да.
— Люба говорила как-то, ну, телефонный был разговор, говорила, что у тебя в школе неприятности.
— А где, на какой работе нет неприятностей? Конечно, неприятно, когда мешают работать.
— Тебе, я помню, приносила радость научная работа.
— Ты помнишь? Неужели? Какая, однако, память…
— Юрочка, обойдись без иронии.
Круглов потирает небритую щеку.
— Ты права. Когда-то, еще до нашей эры, научная работа приносила мне радость. Ну и что?
— Больше ничего пока. — Она поднимается, одергивает платье. — Так ты говоришь, я почти не изменилась?
— Это объективный факт.
— Уже два года, как мне стукнуло пятьдесят.
— Незаметно, Машенька. Ты хорошо держишься.
— Спасибо. Если хочешь, — медленно говорит Маша, — я буду к тебе приезжать.
Круглов тоже поднимается. Некоторое время они молча смотрят друг на друга.
— Нет, — качает он головой. — Не трать на меня бензин.
— А спустя полмесяца примерно вдруг позвонил Волков-Змиевский. Помнишь, я рассказывал — был у нас в институте молодой толковый аспирант… Ну ты помнишь.
Так вот, позвонил Волков-Змиевский, бодро спросил, как я поживаю. Я ответил: «Хорошо поживаю…» Как будто мы расстались позавчера на автобусной остановке, а не почти четверть века назад. «Хорошо поживаю», — говорю, а сам пытаюсь вспомнить, как же его зовут. Помню, мы называли его «Змий». Но ведь теперь неудобно так к нему обращаться. Он ведь теперь доктор. Мне попадались статьи Змия, там стояло после фамилии «доктор биологических наук». Звучит, верно? Не некий безымянный гражданин… да какой гражданин, теперь это обращение вышло из употребления, обращаются только по половой принадлежности: женщина! мужчина! так вот, не безликий мужчина из толпы, а — доктор… Впрочем, зря я иронизирую. Должно же быть какое-то отличие для ученого, так пусть будет докторская или хотя бы кандидатская степень.
У Волкова-Змиевского оказалось дело ко мне. В назначенный час он заехал за мной на машине и повез в Институт молекулярной биологии — в рогачевский институт, в котором он, бывший Змий, заведовал лабораторией. Мне, по правде, любопытно было взглянуть на новый институт, потому я и согласился на эту поездку…
Они едут в «Жигулях» по загородному шоссе меж двух зеленых стен молодцеватых сосен. И Волков-Змиевский, ведущий машину, выглядит молодцевато, вот только растолстел да поседел изрядно.
— Я часто вспоминаю те славные времена, — говорит он, с улыбочкой взглянув на Круглова. — Помните, Георгий Петрович, наш виварий? Клеопатру помните?
— Да, — кивает Круглов. — Помню Клеопатру.
— Так это был жалкий чулан по сравнению с нынешним виварием. Вы ахнете, Георгий Петрович, когда увидите.
— С удовольствием ахну. Послушай… послушайте, а вы помните, была у нас лаборантка Надя, такая кокетливая блондиночка, что с ней сталось, не знаете?
— Как не знать, — жизнерадостно смеется Змиевский. — Надя моя жена. Уже двадцать лет.
— Ох, извините…
— Ничего, ничего. Двое детей у нас. Ну вот, мы приехали.
Машина останавливается на площадке у вытянутого трехэтажного здания. Посредине площадки эмблема института — будто два скрипичных ключа сцепились над черным многогранным пьедесталом. Круглов и Змиевский поднимаются по широкой лестнице на второй этаж, и Змиевский показывает гостю свою лабораторию — это несколько помещений, шкафы и панели установок, компьютеры, столы, уставленные лабораторной посудой, пучки разноцветных проводов. Круглов с интересом смотрит. Выслушивает объяснения Змиевского, кивает:
— Да, да… Понятно… Молодцы…
И вдруг останавливается, спрашивает в упор:
— Зачем вы, собственно, меня пригласили?
— Георгий Петрович, я хотел еще показать виварий…
