Майкл Суэнвик - Однажды на краю времени (сборник)
Ты уж меня прости. От моего детства осталось так мало, громадные пласты потерялись на голубых ледниках, по которым я скитался во время болезни. Мое прошлое подобно затонувшему континенту, от которого остались только вершины гор, торчащие над водой, архипелаг событий, по которым можно угадать очертания того, что было утрачено. И этими оставшимися фрагментами я особенно дорожу, я должен время от времени дотрагиваться до них, убеждаясь, что хоть что-то осталось.
Так на чем я остановился? Ах, да. Я был в северной колокольной башне, где любил прятаться в те дни, сидел, съежившись за Старым Слепым Пью, самым басовитым из тройки наших колоколов, и плакал, потому что меня сочли слишком маленьким и не позволили зажечь один из рождественских факелов.
– Эй! – окликнул кто-то, а потом: – Выходи, глупыш!
Я подбежал к окну, в ошеломлении забыв о слезах при виде брата Карла, чей силуэт вырисовывался на фоне желтеющего неба: он вышагивал по гребню острой крыши, раскинув руки, словно канатоходец.
– Тебе за это здорово влетит! – крикнул я.
– Не влетит, если ты не расскажешь!
Он прекрасно знал, что я его боготворю.
– Спускайся! Один из кухонных чуланов пустой, я все оттуда выкинул. Мы сможем забраться в него из буфетной. Там под дверью щель – нам все будет видно!
Карл развернулся и потерял равновесие. Он упал. Поехал по крутой крыше ногами вперед. Я закричал. Карл ухватился за водосточный желоб и повис, раскачиваясь на фоне открытого окна.
Его смеющееся лицо с резкими чертами растворилось в сумраке.
– Наперегонки до нефритового ибиса!
Он скрылся в окне, а я бешено свинтился по спиральной лестнице, стремясь прийти к цели первым.
Не моя вина, что нас застукали, я бы не стал смеяться, если бы Карл не щекотал меня, желая узнать, сколько я выдержу молча. Я перепугался, но только не Карл. Он запрокинул голову и хохотал до слез, хотя его волокли прочь три ужасно разгневанные бабушки; Карл же радовался своей проказе даже больше, чем тому, что успел увидеть.
Меня же увела из чулана добрая Катрина, которая в подробностях расписала, какая порка меня ожидает, а затем умудрилась потерять меня в толпе, собравшейся в общем зале. Я прятался за гобеленом с козой, пока не заскучал – это случилось скоро, – а затем Чубкин, Космонавт и Пью зазвонили, и зал опустел.
Я двинулся за остальными, затерявшись среди шагающих ног, никем не замеченный, словно болотная птица, которая шмыгает между колышущимися травами. С восточной лестницы доносились громкие голоса, мы все поднялись на самый высокий балкон, чтобы увидеть танец солнцестояния. Я взялся за облупленную балюстраду и подтянулся, встав на цыпочки, чтобы поглядеть вниз, на процессию, выходившую из дома. Довольно долго ничего не происходило, помню, как меня возмутило то, что взрослые воспринимали все совершенно буднично, стояли себе с бокалами в руках, и лишь некоторые время от времени бросали взгляды вниз. Федра и Валериан (все младшие дети, несмотря на протесты, были отправлены в постель час назад) затеяли салки, они носились между взрослыми, пока те, сердито размахивая руками, не запретили им беготню и приказали вести себя тихо.
Затем дверь внизу отворилась. Женщины, которые были ведьмами, торжественно выплыли, одетые в махровые халаты с капюшонами, как будто только что вышли из ванной. Однако они были такие молчаливые, что меня охватил страх. Казалось, что-то холодное вселилось в розовощеких смешливых теток, которые готовились к празднику, хлопоча на кухне, и лишило их части тепла и веселости.
– Катрина! – выкрикнул я в панике.
Она подняла ко мне лицо, бесстрастное, словно луна. Несколько мужчин разразились смехом, и белый пар вырвался из их заросших бородами ртов, а один из них ударил меня по голове костяшками пальцев. Моя вторая старшая сестра оттащила меня от балюстрады и зашипела, чтобы я ничего не говорил ведьмам, что это важно и когда я стану старше, то все пойму, ну а пока что я должен вести себя хорошо, иначе меня побьют. Чтобы смягчить свои слова, она протянула мне кристалл сахара, но я сурово отвернулся, недовольный.
Женщины одновременно взошли на голые скалы в восточной части дома, снег с которых сметал ветер с моря, и там, далеко от нас – даже лица невозможно различить, – сбросили с себя платья. Мгновенье они стояли неподвижно, выстроившись кругом, и смотрели друг на друга. Потом начали танцевать, и из одежды на каждой из них была только красная лента, завязанная на одном бедре так, чтобы конец развевался на ветру.
Пока они кружились в своем танце, родственники смотрели, в основном молча. Время от времени доносился приглушенный смешок, когда кто-нибудь из молодых людей отпускал соленое словцо, но в целом все наблюдали за танцем с большим почтением, даже с некоторым трепетом. Небо было темным и неспокойным, по нему неслись маленькие облака, похожие на баранов с пурпурными головами. На крыше было зябко, и я не представлял, как женщины терпят такой холод. Они кружились в танце все быстрее и быстрее, и родственники делались все тише, все плотнее смыкали ряды, пока меня совсем не оттеснили от перил. Замерзнув и заскучав, я пошел вниз, и никто не обернулся посмотреть, как я возвращаюсь в главный зал, где в камине все еще тлели угли.
Когда я уходил, в комнате стояла удушливая жара, но теперь тут стало прохладно. Я улегся на животе перед камином. От плиток пахло золой, они были зернистыми на ощупь и пачкали пальцы, когда я лениво рисовал на них круги. Камни были холодными по краям, но медленно нагревались, а потом вдруг сделались слишком горячими, и мне пришлось отдернуть руку. Недра камина были черными от копоти, и я смотрел, как огненные змейки извиваются над камнем с вырезанными на нем сердцем и руками, пока мерцают и вспыхивают головешки. Рождественское полено уже превратилось в красные уголья, и теперь ему предстояло догорать много часов.
Кто-то кашлянул.
Я обернулся и увидел, что в тени кто-то шевелится, какое-то животное. Ларл был чернее черного, черная дыра в темноте, и взгляд у меня расплывался, когда я смотрел на него. Медленно и лениво он вышел к камину, потянулся, зевнул, показав загнутый язык, после чего уставился на меня своими потрясающими зелеными глазами.
И заговорил.
Разумеется, я был поражен, но не так, как был бы поражен мой отец. Ведь детям зачастую не нужны объяснения чудесному.
– С Рождеством, Флип, – сказало это создание негромко и с придыханием.
Не могу описать, на что была похожа его речь, ни до, ни после я не слыхал ничего подобного. А в его взгляде читалось бесконечное изумление пришельца из другого мира.
– И тебя тоже, – вежливо ответил я.
Ларл сел, свернулся вокруг меня кольцом, тяжело привалившись всем телом. Если бы я даже захотел сбежать, то не смог бы прошмыгнуть мимо него, хотя в тот момент подобная мысль даже не приходила мне в голову.
– Существует древняя легенда, Флип, не знаю, слышал ли ты ее, но в канун Рождества животные могут говорить по-человечески. Старшие рассказывали тебе об этом?
Я помотал головой.
– Они совсем не занимаются твоим образованием. – (До чего же странно слышать шутливые нотки в таком голосе.) – В этих старинных легендах есть доля правды, если только знаешь, как ее извлечь. Впрочем, не во всех. Некоторые – просто сказки. Может, ничего подобного сейчас и не происходит, может, я вовсе не разговариваю с тобой?
Я покачал головой. Я не понял его. И сказал ему об этом.
– Между твоим видом и моим существует разница. Мой вид понимает о вас все, а ваш не знает о нас почти ничего. Я хочу рассказать тебе одну историю, малыш. Хочешь послушать?
– Да, – сказал я, потому что был маленький и обожал разные истории.
Он начал:
– Когда приземлились огромные корабли…
О господи! «Когда…» Нет-нет-нет, подожди. Прости меня. Я потрясен. Прямо сейчас, в это самое мгновенье, у меня было видение. Мне показалось, что сейчас ночь и я стою в воротах кладбища. И вдруг воздух вокруг начинает светиться, конусы света вырываются из трещин в земле, трепещут на ветвях деревьев. Расчерчивают полосами небо. Мне захотелось танцевать от радости. Но земля под ногами начала крошиться, и, когда я посмотрел вниз, тень от ворот коснулась моих ног, холодный прямоугольник непроницаемой черноты, глубокой, как вечность, у меня закружилась голова, я едва не упал, и я…
Довольно! Я уже видел это раньше, много раз. Должно быть, какое-то сильное впечатление из юности, сырой запах только что открытых земель, меловая побелка на штакетнике.
Должно быть, так. Я не верю в домовых, в привидения, в предвидение. Нет, думать о подобном невыносимо. Глупость какая! Давай я лучше продолжу рассказ.
Когда приземлились огромные корабли, я поедал мозг нашего деда. Все его потомки почтительно собрались вокруг него, и мне, самому младшему, позволили откусить первому. Его мудрость хлынула в меня, и еще мудрость его предков и сокровенные знания тех животных, которых он съел за свою жизнь, и дух отважных врагов, которые были убиты, а затем почтены съедением, словно сородичи. Сомневаюсь, что ты поймешь это, малыш.
