Журнал «Если» - «Если», 2012 № 09
— Это не вода.
Я принял предложенную емкость, открутил крышечку и сделал небольшой глоток. Арманьяк. Сделал еще пару глотков, уже полноценных, и протянул фляжку назад.
— Оставь себе. — Пьер махнул ладонью, затем правой рукой вытащил из-под бока бутылку. — Я всегда таскаю запас на всякий случай.
Он вытащил зубами пробку. Мы чокнулись и славно глотнули. По телу разлилось тепло, и в маленькой пещерке стало гораздо уютнее. Я уже долгие месяцы не пил спиртного, а вдобавок целый день ничего не ел, так что выпивка ударила мне в голову, как кирпич. Я отхлебнул еще.
После чего начал мычать мелодию, качая головой вперед-назад, потом и слова пошли:
Zum Rhein, zum Rhein, zum deutschen Rhein,
Wer will des Stromes Hueter sein?
(К Рейну, к Рейну, к немецкому Рейну,
Кто охраняет священный поток этой ночью?)
Пьер, к моему удивлению, подхватил слова, и мы продолжили вместе, завершив: «Fest steht und treu die Wacht…am…Rhein!»[21]
Он сделал очередной глоток, я от него не отстал. Затем он начал напевать, и уже я подхватил. Услуга за услугу. И мы все наращивали громкость, пока эхо не возвратило финальный куплет:
Marchons, marchons!
Qu'un sang impur
Abreuve nos sillons!
(Идем, идем,
Чтобы кровь нечистая
Впиталась в наши нивы!)[22]
Я сделал еще один добрый глоток. Французы, может, и ублюдки, как все говорят, но у них прекрасный гимн и добрый арманьяк. Я подсел к нему поближе.
— Что там у вас делается, Пьер?
— Да, в общем, не о чем говорить. Мы сражаемся, мы умираем. Скоро в дело вступят американцы.
— Гинденбург заверял, что наши подлодки не допустят, чтобы нога хотя бы одного американского солдата ступила на землю Франции, — заявил я. — Или это был Людендорф? А может, Кайзер?
Я хихикнул.
— Короче, какой-то прусский хер.
Я пристроил фляжку у себя на коленях.
— Мне не хотелось бы обсуждать твоих командиров, Ганс. Но кто же в таком случае та тысяча мужиков в американской форме, которая отрабатывала строевую и приемы рукопашного боя и которую я видел, когда в последний раз ездил на побывку?
— И как они выглядели?
Пьер помолчал пару мгновений.
— Очень упитанными.
— Да уж, представляю. И что они пели?
— «Туда»[23].
— Что «туда»?
— Это название такое. Очень боевая вещица, грозная. И они ее пели с таким же воодушевлением, с каким мы пели свои песни в 1914 году.
Он отпил глоточек и посмотрел на меня из-под полуприкрытых век.
— А знаешь ли ты, — проговорил он очень серьезно, — что у американцев есть колледж, который взял ту вашу песню в качестве своего гимна?
— Точно? И какой же?
— Йельский. Я познакомился с парнем, который там учился, и он мне ее напел. Слова, конечно, другие, но мелодия та же. Хотя слова, надо сказать, глуповатые.
— Ну, чего еще ожидать от американцев?
— Я видел их моряков на стрельбах. Они показывали отличные результаты.
Я подумал, пусть янки поют, что хотят, лишь бы в меня не стреляли.
— Ну, а вообще как дела?
— После того как Робера Нивеля[24] сменил Петен[25], должен сказать, стало получше, — ответил Пьер. — Питание улучшилось, увеличился срок отпуска, и всякого рода бунтовщиков и дезертиров расстреливают уже не так много. А что у вас?
— Жратва. Да, до нас доходили слухи. Но я, собственно, это имел в виду, — я указал на его плечо. — Хочешь, осмотрю рану?
— Ну, кровь уже не идет. По большей части. Но спасибо.
Пьер пошевелился.
— Держи, — заявил он, шаря здоровой рукой в своем ранце. Послышался скрежет металла, а потом до меня донесся запах солонины, ударивший мне по мозгам с той же силой, как до того алкоголь.
— Вот. Угостись банкой мадагаскарской тушонки.
— Господи! Это же было…
Он втиснул банку мне в ладонь.
— Давай. У меня еще одна имеется. Только вот есть придется пальцами.
— Управлюсь.
Я сидел в этой маленькой пещерке, освещаемой колышущимся пламенем свечи, рядом с раненым poilu[26], ел прямо пальцами холодную жирную солонину и чувствовал, что ко мне постепенно возвращается желание еще немного пожить. Я давно не ел такой роскошной пищи, и мой кишечник отреагировал на нее громким урчанием.
На самом деле печально осознавать, что экзистенциальный ход мыслей может повернуть в другое русло всего лишь одна банка жирного мяса.
— Почему? — спросил Пьер, когда я подчищал пальцами остатки мяса и жира в банке.
— Что почему? — не понял я.
— Почему, Ганс? Ты, похоже, неплохой парень. Я вроде бы тоже. Почему мы убиваем друг друга?
— Большие шишки, Пьер. Большие шишки все затевают. Он кивнул.
— C'est la vie[27].
— So ist das Leben[28].
Я прикончил солонину и облизывал пальцы.
— Ты лютеранин? — голос Пьера звучал как бы ниоткуда.
— Моравские братья[29]. Мы опередили Лютера на сотню лет. А ты? Католик?
— Трудно сказать. В конце концов, это ведь Франция. Моя матушка парижанка, а потому скорее лицемерка, чем католичка. Отец баск и с рождения ненавидит все французское. Кроме моей матушки, разумеется. Временами он ходит к мессе, как правило, для того чтобы потом критиковать качество богослужения в исполнении местных священников.
Я закончил облизывать пальцы.
— Похоже на моих стариков. А почему ты, собственно, об этом спросил, Пьер? Хочешь мне исповедаться или что-нибудь вроде того? — Я чувствовал, что обязан сделать для него что-нибудь хорошее за эту банку солонины.
— Мой отец сказал мне как-то одну очень странную вещь, Ганс. Звучало примерно так: «Пьер, ты никогда не задумывался, как странно, что Иисус явился на Землю в человеческом облике, чтобы умереть за наши грехи?». Разумеется, я ответил так, как нас учили, что только Воплощенный Бог мог искупить грехи человечества. «А с чего бы это Творец Вселенной затаил такую обиду на нас? — спросил отец. — Тебе никогда не казалось, что для Бога это как-то мелковато?» Я ответил, как учили: что пути Господни неисповедимы и сие тайна есть. А сам ожидал, что папаша влепит мне затрещину. Но он только сказал: «Я думаю, что Бог сделал то, что Он сделал, потому что Он хотел Сам испытать, что значит умирать».
Выдвинутая отцом Пьера концепция повергла меня в недоумение.
— Но разве Господь не всеведущ?
Пьер отхлебнул из бутылки.
— Ну, принято так думать. Но знать что-то теоретически и испытать это что-то на собственной шкуре — разные вещи, да? Возьмем женщин, например…
