Людмила Стрельникова - Метаморфоза
— Придётся потерпеть, — ответила Валентина, — Знаете, сколько нам пришлось терпеть, ползая на четвереньках по вашим комнатам.
Шелестова криво усмехнулась.
— Как вам удавалось находить золото в чужих квартирах? — поинтересовалась Валентина чисто профессионально, чтобы расширить свои практические познания.
— Обыватели не отличаются изобретательностью в выборе мест для хранения дорогих вещей; держат их обычно в шифоньерах, сервантах, тумбочках, причём всё лежит откровенно открыто, даже деньги. Народ стал доверчив, верит в честность, а мы на их доверчивости куём себе капиталы. Стоит раз побывать в квартире, чтобы по обстановке определить, есть ли в доме драгоценности и лишние деньги и в каком месте их искать. Так что в следующее посещение больше пяти минут не требуется, чтобы очистить закрома.
— Да, ваша основная профессия способствовала вашему хобби, — заметил я. — Кто, как не врач, имеет доступ в любой дом. Не понимаю только, как при вашей гуманной профессии можно было встать на путь грабежа?
Жанна Эдуардовна злобно рассмеялась.
— Не стройте из себя ребёнка. В медицине меня привлекала не гуманность, а возможность ничего не делать. Выучил несколько наименований лекарств — и выписывай всем и каждому от разных болезней, а выздоровление больного — это уже дело рук его собственного организма. Выздоровеет больной — нам плюс; умрёт — так медицина от летальных исходов не застрахована. Работать врачом совершенно не то, что стоять у станка, возиться с машиной или потеть где-нибудь на конвеере. Белый халат, чистый отдельный кабинет, хорошенькая медсестра, абсолютное равнодушие к страданиям своих пациентов — и, уверяю вас, вы будете чувствовать себя вполне счастливым. А если к этому приплюсовать интересное хобби, вроде моего, жизнь приобретает особый колорит. Послушайте, неужели у вас нет желания жить лучше? Поражаюсь ограниченности ваших интересов. Неужели вам не хочется иметь больше, чем имеете?
— Представьте себе — кет, — холодно ответил я. — У нас с вами разные тенденции существования: у вас главное — потреблять, а у нас — отдавать.
— Глупо сажать человека в тюрьму только за то, что он пробует хорошо жить, — пренебрежительно скривила губы Жанна Эдуардовна.
— Хорошо жить за счет кого-то — это паразитические замашки, а мы с паразитами боремся. Вшей, клопов вывели и воров, уверяю вас, выведем, пообещал я. — Ладно, с вами всё ясно. Сходи за дежурной машиной, — обратился я к Валентине.
— А порошок? Вы обещали до прихода милиции дать мне порошок! — вскричала испуганно Жанна Эдуардовна, и попросила: — Позвольте переодеться в мужское.
Я достал коробочку, отсыпал сине-зелёные кристаллы в чайную ложку и сунул в рот Шелестовой. Она облизала губы и попросила запить, пришлось подать стакан воды.
Когда Валентина ушла, и мы остались одни, моя пленница поинтересовалась:
— Золото сдадите?
— Конечно. Меня драгоценности не интересуют — побрякушки.
— А тетрадь? — в глазах её затрепетал непонятный хищнический огонёк.
— Своё открытие я тоже передам людям. Оно делалось во имя их блага и принадлежит им, — с уверенностью произнёс я и, вынув тетрадь из кармана пиджака в знак доказательства, что не собираюсь утаивать его больше от кого-либо, положил вместе с золотыми украшениями в стеклянный шкаф с намерением передать всё сразу в руки правосудия.
Порошок я оставил у себя, он мне должен был понадобиться в скором времени для возвращения к первоначальному виду моих друзей.
Молча мы сидели напротив друг друга, каждый думая о своём. Солнце переместилось и стало светить прямо в окно, заливая комнату ослепительным светом и поигрывая на драгоценностях сотнями золотистых лучиков. Шелестова поглядывала в сторону шкафа, и на лине её невольно отражалось сожаление.
— Не подадите ли даме рюмочку коньяка как последнюю радость в жизни? — попросила она.
— Обойдётесь. Радостей у вас было больше, чем достаточно, — холодно ответил я.
В прихожей требовательно зазвонил звонок.
— Кажется, приехали, — облегчённо сообщил я задержанному.
Оставаться один на один с преступником, даже связанным — дело не очень приятное, поэтому звонок меня обрадовал. Жанна Эдуардовна, наоборот, метнула в сторону двери злобный взгляд и в напряжении замерла на стуле.
Когда я открыл дверь, вместо Валентины и милиции на лестничной площадке стояла старушка.
— Не скажете, где живёт Коновалов? — задребезжала она тоненьким старческим голоском.
— Нет, — я собрался захлопнуть дверь, но она снова застрекотала настойчиво.
— Как же вы его не знаете? Мне сказали, он тут проживает. Такой махонький, хроменький, кажись левая нога короче правой, а может — наоборот. А на голове, тут вот, нет волос, а тут есть, — она ткнула костлявым пальнем в мою голову для точного определения места плеши.
— Не знаю я Коновалова, спросите у кого-нибудь другого, — стал отрицать я.
— Как же не знаете? — не верила старушка. — У него вот тут, над бровью, бородавка.
Она смотрела на меня с таким удивлением, как будто афиши с фотографией её Коновалова были развешены на каждом углу, и его знали все собаки, кроме меня.
— Я никого не знаю, потому что не живу здесь, — рассердившись, отрезал я.
— Как не живёте, если выходите и открываете мне дверь? — возмутилась старушка и пригрозила мне пальцем. — Нет, вы живёте и вредничаете. И Коновалова знаете, но не хотите старому человеку уважить.
Разозлившись, я попробовал объяснить:
— Я здесь случайно, зашёл в гости, а хозяева ушли в магазин, вот мне и приходится открывать двери вместо них.
Но моё сочинение вызвало у неё подозрения относительно моего пребывания в чужой квартире, и она угрожающе пропищала:
— Ну-ка давай паспорт сюда! Сейчас проверю, что ты тут делаешь.
— Откуда у меня паспорт, если я здесь случайно, — выкрикнул я, и последняя капля злости помогла мне, пренебрегая вежливостью, захлопнуть дверь перед её носом.
— Я сейчас полицию вызову. Я вызову… — понеслось за дверью.
Но я, уже не слушая, направился к моей пациентке, мысленно проклиная назойливую старуху. Когда я перешагнул порог кабинета, то остолбенел — тетрадь в стеклянном шкафу догорала кровавым пламенем. Дым метался за оргстеклом и, находя щели, стал просачиваться в комнату тоненькими струйками.
Я бросился к шкафу, но было поздно — белые страницы превратились в чёрный пепел, обложка скрутилась, поблёскивая последними искрами. Я с ненавистью повернулся к связанной. Жанна Эдуардовна сидела на стуле вполоборота к окну, и злорадная улыбка поигрывала на её губах, она торжествовала. Взглянув на её руки, я всё понял — ей удалось снять с ручных часов увеличительное стекло и, развернувшись к окну так, чтобы солнечный свет попадал на линзу, направить луч сквозь неё на стекло шкафа прямо на тетрадь. И пока я разговаривал с надоедливой старушкой, та загорелась. Если бы не назойливость старухи, задержавшей меня на лестничной площадке, подобного бы не произошло. Но всё — дело случая. Мой пятнадцатилетний труд сгорел. Нужно было начинать работу заново.
