Андрей Кокоулин - Прынцик
Информации в ноутбуке было на страшную сумму, под двести тысяч долларов. Плюс новая методика, плюс математическая модель.
Галку холодок пробрал от мысли, что она могла мимоходом ткнуть и напортить.
Иногда нас выбрасывают с вертолета на район, живописал Саша. Тундра, представляешь? И никого. И нас четверо.
Иногда шизеешь. Дальномеры, шурфы, пробы, сейсмоприемники, экспресс-анализ, я бьюсь с программой, которая вдруг брыкается, как мустанг необъезженный. Врет в показаниях и все тут! Гнус в рот лезет, мелкая такая мошка, а жалится по-крокодильи.
Голос Прынцика дурманил, и Галке скоро казалось, это вокруг нее — серо-сизые бугры мха, валуны вдоль ручьев, низенькие кривые деревья и кустики голубели…
Звонок в дверь заставил Галку подскочить на диване.
Взгляд на часы. Одиннадцать! Ничего себе! Навспоминалась. Задрыхла без зазрения совести, а Шарыгин…
Господи, это ж он!
Свет. Торможение пятками о коврик. Замок.
Электричество брызнуло на лестничную площадку и обдало пошатывающегося театрального льва. Шарыгин сморщился и отмахнулся от света, как от мухи.
— Галочка, а я все!
Он был жутко, ужасающе пьян.
Грива всколочена, лицо опухло, глаза, прикрытые веками, смотрят куда-то в себя. Пояс плаща волочился за ним грязным хвостом.
Галка посторонилась.
— Брагодарю! — дурашливо поклонился Шарыгин.
Он едва не упал, но вырулил в дверной проем, задевая косяки, протопал в комнату и, как был, в плаще, рухнул на диван.
С бокового валика зажелтели подошвы ботинок.
— Гриша!
— Все нормально, — Шарыгин, пыхтя, перевернулся на спину, взмахнул рукой. — Это был прощальный секс. Жест благородного м… и-э-э… мужчины. Теперь кончено.
— Что кончено?
Шарыгин подергал полу плаща, перекрутившегося жгутом на теле, но устал и так и не освободился. Повернулся, чтоб было полегче.
— Со Светланой кончено. Я весь твой. Весь, какой есть… Прошу любить и это… поспать.
Он закрыл глаза и через мгновение уже храпел, утопая жирным подбородком в вороте рубашки. Из брючного кармана скатилась монетка.
— Эй, — сказала Галка.
— Чудеса, — пробормотал Шарыгин и закрыл лицо рукой.
Храп усилился.
Галка постояла, не понимая, что делать, затем, подступив, сдернула с Шарыгина ботинки. Чтоб не напачкал. Но уж раздевать — благодарим покорно!
Закинув ботинки в прихожую, она везде повыключала свет.
Ноги понесли в кухню, из кухни — в коридор, из коридора — в гостиную, на горловые звуки и крепкий водочный запах.
Чего я мечусь? — остановившись, спросила Галка себя. Я же не соглашалась. Я ушла. Мало ли что он там навыдумывал. Женюсь, женюсь, и вы прекрасные подружки…
Светку жалко. Не, ну глупо же!
Галка нахмурилась и легко стукнула Шарыгина по пятке в полосатом носке.
Потом она долго лежала без сна. То подушка казалась неудобной, то невидимые крошки впивались в колени. Свет фар проезжающих машин пробегал по потолку. Кто-то ведь и не спит в такое время, думалось Галке. Торопится домой с поздней работы. А дома ждут люди, родные-родные, кто-то уже в постели, как я…
Одиночество внизу, одиночество, а я — на канате.
Но я же прыгнула, нет? Саша меня поймал. Наверное, это не просто так. Пусть не принц, пусть Прынцик. Зачем я живу уже двадцать пять лет? Зачем дышу, топчу асфальт, ем, реву, радуюсь? Может быть, как раз затем, чтобы рядом был человек…
Галка всхлипнула.
Просто был человек, которого можно подержать за руку.
Она стиснула пальцами правой левую. Сначала до неприятного ощущения, потом до боли, тонкой, острой, когда ногти зажали кожу. Слезы потекли, обжигая уголки глаз и туманя комнатные предметы. Плыву-у-у.
А если человека нет?
Никого нет вокруг… "Колибри", кажется, пели. Никого. Пустота. Вокруг люди, люди, люди, но они как статисты в постановке моей жизни, все мимо, обиняками, бегущие или стоящие фигуры, говорящие головы. Кто они мне? Никто. Никто из них не возьмет меня за руку. Я и не хочу, чтобы кто-нибудь из них…
Я не чувствую, что они настоящие.
Может быть, конечно, я неправильно чувствую. Я допускаю. Но, господи, как мне плохо, плохо мне, некому пожалеть, никого нет… вокруг…
Галка подтянула ноги к животу.
Кровать качнуло, матрас вдруг пророс травой, совсем рядом фыркнул конь. Нет, всхрапнул даже.
Галка обернулась.
Над знакомой полянкой летели листья — медного цвета лодочки с волнистыми краями. Бледное небо пенилось серыми облаками. Вдалеке посверкивала гроза.
Принца не было.
Хоть бы записку оставил, тоскливо подумалось Галке. Она обошла вокруг лысеющего дуба, нашла в траве старую подкову.
А кто храпел тогда? Или это гром?
От шагов, казалось, весь пейзаж потрескивает, подергивается, словно неважно прикрепленный задник, и того и гляди повалится, вздымая нарисованную пыль.
Ненастоящее.
Плюшевые холмики. Картонный пенек. На оборотной стороне устилающих землю листьев было написано: "Шен Де", "Лариса Дмитриевна", "мадам Сердюк".
От того, что и сюда прокрался обман, Галке сделалось так обидно, что она, запрокинув голову, зажмурилась и остановила сердце.
В темноте неподвижный комочек сердца, подождав, испуганно трепыхнулся, подавился секундами и вдруг застрочил, затарабанил, рассылая сигналы жизни — ды-ды-ды-ды.
Галка выдохнула.
Ну, хоть сердце не фальшивое. Стучит само по себе. Хоть командуй им, хоть не командуй — стучит. Значит, и она тоже — не фальшивая.
Но принц?
Утром Неземович прислал за ней автомобиль — блестящий, красный, только что из мойки "лэндровер" в "шашечках".
— Как это понимать?
В узкой гримерке раздраженному Шарыгину пришлось урезать жестикуляцию из опаски что-нибудь задеть. Поэтому движения его рук выходили короткие и незавершенные. Даже смешные. На старте объяснений он уже въехал локтем в зеркало. Хорошо, не разбил.
— Что случилось, Галочка? Что?
— Ничего, — сказала Галка.
Лицо Шарыгина выразило бурю эмоций.
Оно было разработанным, натренированным, и с легкостью показало Галке замешательство, обиду, обманутые ожидания и почти натуральное отчаяние.
Еще бы глаза тушью подвести.
— Ничего? — Голос Шарыгина поднялся на тон выше, рискуя дать петуха. — А там, на сцене — что было там?
Что было?
Галка могла бы ответить. Был прогон "Бесприданницы". Действие первое. Вожеватов, Кнуров, Гаврило. Лариса Дмитриевна в третьем и четвертом явлениях.
И она не выпадала, нет, она дышала ролью ("Я сейчас все за Волгу смотрела: как там хорошо, на той стороне!"), Карандышев-Песков ел ее глазами, с запинкой проговаривая собственные реплики, но чувствовалось, все ждут, с замиранием ждут какого-то события, и Неземович, застывший в кресле второго ряда черным гвоздем с серебристой насечкой, напряженно тянет к сцене ожидающее лицо, сатанински блестят очечки…
