Георгий Попов - За тридевять планет
- Из Эдиных огурчиков,- с улыбкой глянула на меня Настенька.
Тетка Соня погрозила ей пальцем.
По нашим, земным понятиям гулянка (здесь это называется гулянкой) была так себе. Во-первых, вино...
На Земле я постыдился бы называть эти помои вином.
Что-то мутное, теплое, кислое... Да и закуска оставляла желать лучшего. Винегрет из огурчиков, помидорчиков и каких-то специй, конечно, вещь. А вот куриный бульончик с потрохами (мне, как и Шишкину, подали с потрохами) и котлетки с грибной начинкой не произвели на меня впечатления.
Я откупорил бутылку ловким ударом в донышко и налил в пузатые фужеры сиреневого цвета. Откупорили и остальные, но не ударом в донышко (у них это не получилось), а с помощью специальных штопоров. Откупорили, налили, но пить не спешили. Я подумал, что, наверно, предстоит какой-то церемониал, может быть тост, и не ошибся. Минуту или две спустя из-за столика встал Шишкин и обвел всех серьезным, пристальным взглядом.
- Друзья! - начал он и умолк, как умолкают, когда сказать больше нечего.
И тут случилось чудо не чудо, а что-то похожее на чудо, что меня буквально ошеломило. Шишкин стоял и молчал, то есть не раскрывал даже рта, голос же его раздавался по столовой, по площади, по всей деревне.
Я отчетливо различил слова:
- Друзья! Сегодня у нас праздник дождя. Это большое событие. Да, большое, я не оговорился, нет! И дело ведь не только в дожде, хотя он тоже нужен. Дело в том, что этот праздник стал еще одним шагом на пути к единению людей. Человек только тогда человек, когда он живет среди людей, и это важнее всего остального.
- Какой парадокс! - вставил Кузьма Петрович.
Собственно, он не вставлял, даже губами не пошевелил, как и Шишкин, просто его голос вдруг прозвучал в столовой и на площади. Громче, пожалуй, именно на площади.
- Не парадокс - истина! Нестареющая истина! Ура!
Я не сразу понял, что это за фокус. Лишь к концу речи сообразил, что она заранее, может быть, за неделю, за две (когда я был еще на Земле) была записана на пленку... Здорово! Я подумал, что и нам, землянам, недурно было бы перенять этот опыт. Задача тамады сразу облегчилась бы. Произнес первое слово: "Товарищи! Друзья! Собутыльники!" - и сиди себе помалкивай, остальное скажет за тебя репродуктор.
Шишкинское "ура" подхватило все наше застолье.
Шишкин повернулся к Настеньке и поцеловал ее в губы. Даже не поцеловал, как это мы понимаем и делаем, а просто прикоснулся губами к ее губам. Гляжу, и остальные целуются, то есть прикасаются. "Э-э,- думаю,- а я чем хуже?" Перевел взгляд на Фросю. Она сидит и, кажется, ждет... Ждет, когда я поцелую ее.
"Что ж, хороший обычай, его тоже надо перенять нам, землянам",- подумал я и, полуобняв Фросю, впился губами в ее горячие губы. Голова у меня закружилась, не знаю, как я усидел на стуле... Такой жгучей, такой испепеляющей сладости я не испытывал ни разу в жизни.
Фрося посмотрела на меня растерянно и... радостно, из чего я заключил, что наш земной поцелуй пришелся ей по вкусу.
Потом все взяли в руки фужеры и опорожнили их.
Я тоже опорожнил. Между прочим, и здесь, за столом, я не забывал о научных наблюдениях. Вино, например, я не просто выпил, как другие, а просмаковал его как следует. Потом стал ждать, что будет дальше, какой, так сказать, результат. Ничего особенного! Под ложечкой потеплело, как и у нас бывает, когда выпьешь, и все. Что касается головы, то она оставалась совершенно ясной и светлой. Можно было подумать, что во рту у меня и росинки не бывало.
III
Меня особенно интересовал Иван Павлыч. Он сидел рядом с Макаровной и ничем не выделялся. Когда пили - пил, хлопали - хлопал, целовались... Впрочем, когда целовались, он оставался неподвижным и невозмутимым.
"Нацеловался, хватит!" - подумал я, имея в виду не столько этого, сколько того, нашего, земного Ивана Павлыча, видного мужчину лет пятидесяти пяти, не красавца, однако же и не настолько дурного, чтобы отпугнуть своей наружностью.
В молодости наш, земной Иван Павлыч был силен по женской части и теперь нет-нет да и пожинает плоды или, точнее сказать, расплачивается за грехи молодости.
А началось все с приезда доброго молодца, которому пришла в голову странная мысль, будто бы он, этот добрый молодец, не кто иной, как сын Ивана Павлыча, пусть незаконный, но сын, а значит имеет право на душевное и всякое иное внимание.
Они сидели за столом, пили чай, Иван Павлыч зябко ежился под взглядами Лизаветы Макаровны и без конца повторял: - Не знаю... Не помню... Это недоразумение...
Добрый молодец (его звали Никитой) негромко, но твердо и настойчиво возражал, говоря, что недоразумение не то чтобы невозможно, а просто-таки исключается. Начисто исключается.
- Помню, когда мне исполнилось три годика, мама впервые открыла мне свою интимную тайну. Она сказала: "Дорогой мальчик, у тебя есть отец! И этот отец, может быть, один из самых добрых и любящих отцов на свете. И если он сейчас не здесь, а где-то далеко-далеко, если он не прижимает тебя к своей груди, то виновата в этом злая судьба, которая разлучила нас навеки..." Она сказала это и заплакала. А потом вытерла слезы и добавила: "Но ничего, когда вырастешь, то приедешь к отцу, скажешь, кто ты, и он покроет тебя поцелуями..." А потом... А потом она вспоминала о вас, моем отце, часто. Очень часто... И перед смертью (а умерла она год назад) взяла с меня слово, что я съезжу к вам и обязательно скажу, как она любила вас.
- Не знаю... Не помню,- продолжал твердить Иван Павлыч, боясь встретиться взглядами с Лизаветой Макаровной. Вообще же ей пора было на работу, но она решила опоздать, даже, может быть, совсем не пойти, лишь бы послушать, что еще скажет добрый молодец, он же Никита.
А Никита между тем говорил и говорил, причем, делал это с явным удовольствием, а некоторые эпизоды повторял дважды, точно хотел разжалобить и отца, и мачеху. Особенно он не жалел красок, когда речь заходила о бедности, о нужде, словом, о негативной стороне житья-бытья. О, как они бедствовали! Мать не имела приличного платья, а он, Никита, будучи уже достаточно взрослым, стеснялся подойти к любимой девушке и тем более проводить ее. И все по причине бедности.
- Не знаю... Не помню,- ошалело повторял Иван Павлыч.
Казалось, еще немного, и уже можно вызывать "скорую помощь" и отправлять Ивана Павлыча в ту страну, где живут одни Юлии Цезари, Наполеоны и прочие великие мира сего. Но вызывать и отправлять в намерения Никиты, видно, не входило. Почувствовав, что папаша, то есть Иван Павлыч, уже испекся, он прекратил дорогие его сердцу воспоминания, опрокинул пустой стакан на блюдечке и вылез из-за стола.
- А теперь куда, спрашиваете? - сказал он, хотя Иван Павлыч ни о чем его не спрашивал и спрашивать не собирался.- Теперь поеду куда-нибудь на север. Целину вы тут без меня подняли, молодцы! А я займусь нефтью и газом. Слыхать, заработки в тех местах - дай бог! Если поишачить годика три-четыре, то можно и на курорт съездить.
