Виктор Федоров - Метагалактика 1993 № 3
Либо я просто привык, либо так и было на самом деле, но звуки вскоре прекратились и тогда, еще раз взглянув в лицо отчаянию, я медленно побрел в спальню, даже не заметив, как за окнами дома веселая утренняя заря уже пробуждала от беспокойной ночной спячки дремлющие скалы. Мои нервы за проклятую ночь были истощены до такого предела, что проснулся, я только около шести вечера, ко всему с немалым трудом поднявшись с постели. Я не помню именно какие видения проносились в моей голове, но уверен, что это было нечто приятное, ибо увидев перед собой Джонатана и столкнувшись с реальностью своего настоящего бытия, я чуть было не взвыл от досады. Старик всегда страшил меня своей нечеловеческой внешностью, но этим вечером он приобрел окончательно сатанинский вид. Я даже старался не поднимать глаз, чтобы не видеть его серого уставшего лица с совершенно неестественными синими пятнами под глазами, словно, не я, а он провел сегодня полную ужаса ночь.
Смирившись с судьбой только после бокала легкого вина, я случайно вспомнил о вчерашнем намерении серьезно поговорить со слугой и робко велев ему остаться, стал отчаянно раздумывать над тем, с чего лучше начать. И тут, как и ранее предполагал, я вновь оказался совершенно бессильным перед этим дремучим стариком. Будь сейчас напротив меня кто-либо иной, я, долго не раздумывая, дал бы волю всему каскаду накипевших гневных чувств, но стоило мне только мельком взглянуть на эту сгорбленную фигуру, морщинистое лицо и ужасные космы длинных синих волос, как я буквально проглотил язык.
— Скажите, Джонатан, — наконец собравшись с мыслями, выпалил я, — в котором часу вы сегодня уснули?
— Поздно, сэр. В мои годы все стараются меньше предаваться сну, продлевая таким образом себе жизнь.
— И все же? — уже настойчиво повторил я.
— После половины третьего ночи, сэр, когда под натиском ветра запело каменное чудовище.
— Признаюсь, его голосовые упражнения некоторое время и меня лишали сна, — тут я неожиданно запнулся, — однако, Джонатан, были этой ночью еще и другие звуки, куда более неприятные, чем вой камня. Вы случайно ничего не слышали? Я имею в виду не настоящее время, а, скажем, год-два назад.
— Ни раньше, ни вчера я ничего такого не слышал. Простите меня, сэр, очевидно вам просто показалось, — уверенно произнес — Джонатан своим сиплым голосом. — Иной раз невероятные порывы здешнего ветра могут вызвать и не такие звуки.
— И тем не менее это был не ветер, — с отчаянием вслух подумал я, и закурив сигару, посчитал дальнейший разговор с Джонатаном бессмысленным.
Подойдя к окну, я облокотился на подоконник и мрачно устремил свой взгляд на поющий камень, весьма весело поблескивающий на солнце так, будто в нем играли бесчисленными гранями тысячи изумрудов.
Итак, столь заманчивая недавняя надежда вызвать на откровение седовласого Джонатана рассыпалась, словно разбитый хрусталь. Еще вчера я так долго и мучительно продумывал самые заковыристые вопросы и вот сегодня мне достаточно было только услышать его голос, как все мои намерения и желания превратились в ничто.
«Впрочем, вполне возможно, что старик и прав, — продолжал я невеселые размышления, застыв у распахнутого окна. — Если я не смог отыскать источник странных шорохов, значит он находился явно где-то вне дома, а если так, то причиной всему действительно могла быть зловещая игра разбушевавшегося ветра с ветвями скрипучего тополя, кое-где заглядывающих в окна и теребивших карнизы».
Эта мысль показалась мне довольно убедительной и несколько снизила накал эмоций, хотя, должен признать, до полного согласия с ней было еще достаточно далеко. Вновь и вновь возвращался я к признанию археолога Хьюза, не переставая слышать леденящую душу фразу. Голубой дракон! Сам Френсис Хьюз раза четыре за отнюдь не продолжительное время нашей первой встречи намекал на какое-то нарушение восприятия, но разве мог я целиком разделить его сомнительную теорию, если и при мне в старом поместье происходило такое, отчего стыла в жилах кровь. Право же, чем больше я старался думать над неразрешимой тайной, мучительно силясь представить дьявольское создание, изуродовавшее гостя Роберта, словно когти матерого зверя, зловещий образ слуги Джонатана с его заостренным носом и подбородком, впавшими глазами и космами длинных волос возвращался ко мне с неотвратимостью бумеранга. Как я уже упоминал, мне никогда в жизни не доводилось видеть столь страшного старика, лишенного всего, человеческого и земного и, казалось, созданного лишь для вечных злодеяний и черных пороков. Здесь, в диких, глухих местах, под мрачными старинными сводами коридоров и галерей он выглядел фантастическим кровожадным колдуном, убивавшим жертву только одним своим голосом. Однако, как бы я того не хотел, но полная непричастность слуги к ночным кошмарным стонам была бесспорно установлена мной же самим,
[пропущены страницы 81–82]
лишь бы не думать о том, что так мучило меня еще во время вынужденного изучения пыльного семейного архива. Мисс Дортон… Наверное, одному только ее имени я обязан тем, что здесь, в грозном имении, совершенно один я до сих пор как-то сдерживал сумасшедший натиск сплошной неизвестности, продолжая оставаться тем, кем я был. Дорогой образ юной леди, посещавший меня время от времени, превращал все то, что происходило в мрачном доме в некую необходимую преграду, преодоление которой только я открывало мне светлую дорогу к ее сердцу. Поистине, нагромождение всяческих ужасов в этих гиблых местах делали момент моего возвращения столь божественно сладким, что у меня перехватывало дыхание. И все же, я вынужден признаться, далеко не только это столь упорно удерживало меня под сводами проклятого дома. Опасаясь того, что по возвращении домой я столкнусь лицом к лицу с полнейшим крахом всех своих надежд, живительным ручьем питавших всю мою сегодняшнюю жизнь, я жестоко гасил в себе любые помыслы о ближайшем отъезде. Сейчас, пребывая в туманном мире ужасов и переживаний, я хорошо сознавал, что в любую минуту мог бросить старое поместье и, уехав отсюда навсегда, оставить от него лишь жалкие воспоминания. Однако стоило только представить, что гордая мисс Дортон никогда не будет принадлежать мне, как любая мысль о возвращении в Лондон становилась чудовищным абсурдом. В этом случае я уже никогда не смогу ходить по знакомым улочкам своего города и, словно злодею, спасаясь от солнечных лучей, мне ничего не остается, как опять бежать сюда, под Стерлинг, где заживо похоронить себя в подвалах старого дома.
Подобные наплывы отчаяния чуть было не обратили меня в сумасшедшего, и тем не менее, выход из этого невероятного положения я все же нашел. Наверное, всего год назад перечитывая любимого Сервантеса, я не переставал даваться диву той наивности и шутовству, с которыми легендарный рыцарь Печального Образа затевал свои сумасбродные походы. Я просто не мог сдержать улыбки, листая главы о его верности Дульсинее, в душе посмеиваясь над тем, как можно вообще пускаться на столь рискованные дела, питая поддержку лишь от мысленного присутствия той, которой на самом деле просто не существует. Я почти уверен, что существование подобной веры как источника жизненных сил, до последних своих дней оставалось бы для меня пустой фикцией, если бы в тот вечер, затаившись словно мышь в своей комнате, я сам невольно не оказался бы на этом пути.
