Роджер Желязны - Этот бессмертный
Жизненная сила стала слабой и неустойчивой, и наметился возврат к тем первоначальным формам, которые до сих пор существовали только, как смутные образы в воображении…
– Чепуха, Фил. Жизненная сила? В каком столетии вы заблудились? Вы говорите так, будто все живое является цельным, единым разумным существом.
– Так оно и есть.
– Пожалуйста, продемонстрируйте.
– В нашем музее имеются скелеты трех сатиров и фотографии живых. Они живут среди холмов этой страны. Кентавров здесь тоже наблюдали, а также цветы-вампиры и лошадей с зачатками крыльев. В любом море теперь водятся морские змеи, завезенные к нам крысс-пауки бороздят небеса. Имеются даже клятвенные заверения очевидцев, которые встречали Черного Фессальского Зверя – пожирателя людей, костей и всего прочего. Оживают практически все существовавшие в прошлом народные легенды, – закончил он.
Джордж вздохнул:
– То, о чем вы говорите, ничего не доказывает, кроме того, что в бесконечности времени существует возможность возникновения любой формы жизни, если только присутствуют ускоряющие факторы и подходящее окружение.
Существа земного происхождения, о которых вы говорите, являются просто-напросто мутантами, созданиями, возникающими в различных «горячих» местах, разбросанных по всей Фессалии. Мое мнение не изменится, даже если в эту дверь вломится Черный Зверь с сатиром, восседающим на его спине. И при этом я считаю, что это не доказательство ваших утверждений…
В это мгновение я бросил взгляд в сторону двери, надеясь увидеть, разумеется, не Черного Зверя, а какого-нибудь не вызывающего внешне никаких подозрений старичка или официанта, который принесет Диане вместе с заказанным питьем записку, припрятанную внутри сложенной салфетки.
Но ничего подобного не произошло.
Несколько дней я бродил по афинским улицам и оставался в неведении.
Диана вышла на связь с Рэдполом, но ответа до сих пор не было. Через тридцать шесть часов мы отправились на аэроглиссерах из Афин в Ламию, а затем пешком по местности, где растут причудливые новые деревья с длинными бледными, в красноватых прожилках, листьями и стволами, увитыми лианами.
Мы пройдем по опаленным солнцем равнинам, испещренным извилистыми козьими тропами. Мы двинемся по высоким каменистым местам с глубокими расщелинами, мимо разрушенных монастырей. Эта затея была явно нелепа, однако Миштиго снова настоял, чтобы все было именно так.
Только потому, что я родился здесь, он считает себя в безопасности. Я пытался рассказать ему о диких зверях, о каннибалах-куретах – диком племени, бродившем здесь. Но он хотел уподобиться Павсанию и странствовать пешком. Ну что ж, – решил я, – если не Рэдпол, так дикая фауна может позаботиться о нем. Однако для пущей безопасности я зашел в ближайшее правительственное почтовое отделение, чтобы получить разрешение на дуэль, и уплатил полагающийся смертный налог. Если Гассана нужно будет убить, то я сделаю это на законном основании…
Из небольшого кафе доносились звуки музыки. Чувствуя с одной стороны какую-то внутреннюю тягу, а с другой – что кто-то меня преследует, я перешел улицу и уселся за маленьким столиком спиной к стене.
Не переставая присматриваться, я заказал турецкий кофе и пачку сигарет и стал слушать песни о смерти, изгнании, бедствии и извечной неверности женщин и девушек.
Внутри кафе оказалось еще меньше, чем я предполагал – низкий потолок, грязный пол – настоящий сумрак. Певицей была невысокая женщина в желтом платье и с сильно накрашенным лицом. В кафе было душно и пыльно, под ногами чавкали влажные опилки.
Мой столик был расположен почти у самого бара. Посетителей около дюжины: три девушки с заспанными глазами что-то пили, сидя за стойкой бара, там же восседал мужчина в грязной феске, а другой уже уронил голову на вытянутую руку. Четверо мужчин смеялись за столиком наискось от меня.
Остальные посетители сидели поодиночке, пили кофе, слушали песни, взгляд их был рассеянный. Они ждали, а может быть, уже перестали ждать, что что-либо произойдет…
Но ничего не произошло. Поэтому после третьей чашки я расплатился с тучным усатым хозяином и вышел на улицу.
Снаружи, казалось, стало на пару градусов прохладнее. Я повернул направо и, плохо соображая, долго шел, пока не добрался до обшарпанного забора, который тянулся вдоль высокого склона Акрополя.
Где-то далеко позади послышались шаги. Я постоял полминуты, но вокруг простирались только тишина и очень темная ночь. Пожав плечами, я вошел в ворота. От храма Диониса остался только фундамент. Не останавливаясь, я пошел к театру.
Однажды Фил высказал мысль, что история движется гигантскими циклами, подобно стрелке часов, проходя одни и те же цифры изо дня в день.
– Историческая биология свидетельствует о том, что вы заблуждаетесь, – возразил ему Джордж.
– Я не имею в виду повторение того, что было.
– Тогда нам следует договориться относительно языка, на котором мы будем разговаривать, прежде чем начать дальнейшую беседу.
Миштиго рассмеялся.
…И никаких известий, никаких!
Я шел среди руин, в которые время превратило былое величие. Наконец я оказался в старом театре и стал спускаться вниз…
Я никак не думал, что Диана совершенно серьезно отнесется к глупым надписям, украшавшим мой номер.
– Им здесь и положено быть. Они на своих местах.
– Ха-ха.
– Когда-то это были головы убитых вами животных. Или щиты поверженных врагов. Теперь же мы цивилизованные люди и живем по-новому.
Я решил сменить тему разговора:
– Какие-нибудь новости в отношении веганцев?
– Нет.
– Вам до сих пор нужна его голова?
– Скажите мне, Константин, Фил всегда был вашим другом? И таким дураком?
– Он вовсе не такой уж дурак. Просто это бич недостаточного таланта.
Сейчас его считают последним поэтом-романтиком, вот он и лезет из кожи вон. Он вкладывает свой мистицизм во всякую чепуху, потому что он уже пережил свое время. Сейчас он живет в искаженном прекрасном прошлом.
Подобно Байрону, он однажды переплыл пролив Дарданеллы, и теперь единственное, чего недостает ему для полного удовлетворения – это общества юных дам, которым он докучал бы своей философией и воспоминаниями. Он стар. В его произведениях время от времени появляются вспышки его прежней мощи, но весь стиль его теперь уже безнадежно устарел.
– Неужели?
– Я вспоминаю один пасмурный день, когда он стоял в театре Джонса и декламировал гимн, написанный в честь бога Пана. Его слушали человек двести-триста – одни только боги знают, откуда их столько собралось – но это его не смутило. Тогда его греческий не был еще достаточно хорош, но у него был весьма внушительный голос, и от всего его облика веяло каким-то вдохновением. Через некоторое время пошел мелкий дождь, но никто не ушел.
