Игорь Росоховатский - Понять другого (сборник)
3. СТАРУХА
Сигом замечал ее каждый день на одной и той же скамейке. Проворные руки со спицами двигались почти автоматически, а глаза были устремлены в одну точку, находящуюся где-то на вершине дерева. Старуха вязала, и клубок ниток разматывался бесконечно и однообразно с утра до позднего вечера.
— У вас, наверное, нет родных, — сказал сигом, садясь рядом.
Старуха не удивилась неожиданному вопросу, повернула голову к сигому, и он увидел сеть морщин, рассекавших серую дряблую кожу.
— Ни родных, ни близких, — ответила старуха.
— А что вы вяжете?
— Шарфы и кофточки.
— Для кого?
— Продаю их и на вырученные деньги покупаю кое-что для себя.
— А если я отниму вот этот шарф?
Спицы остановились…
— Могу отдать его, если он вам нравится.
Сигом задумался. В книгах, которые Диктатор разрешал ему прочесть, не упоминалось, что человек может без борьбы отдать что-то ценное другому. «Значит, они не представляют для нее ценности». Он спросил:
— Но если вы живете, то у вас есть чем дорожить? Я знаю, что для женщины главное — любовь, дети, семья, мир чувств. У вас ничего этого нет. Ваши чувства потухли. Что же осталось?
— Воспоминания. Я живу ими.
Он подумал: «Выходит, они могут быть настолько ценными, чтобы заменить остальное».
— Отними их — и вы погибнете?
Она поняла, куда он клонит:
— Я могу поделиться ими с любым. Мне будет это приятно.
— Поделиться — не подходит. Я хочу их все, полностью.
— Я и отдам их все.
Сигом заподозрил подвох:
— И ничего не оставите себе, ничего не припрячете? Даже волк зарывает кость про «черный день».
— Они останутся со мной.
— Но вы же отдадите их мне, — напомнил сигом.
— Воспоминания — это не кости, не хлеб. Я отдам их, и они останутся со мной.
Сигом спросил у Диктатора:
— Может ли человек отдать другому самое ценное и при этом испытывать радость?
— Нет, — сказал Диктатор.
4. СУД
— Но нигде люди не нагородили столько несуразицы, как в Уголовном праве, — заметил Диктатор. — Сегодня ты убедишься в этом.
— Слушаю.
— Сегодня состоится суд над Альфредом Куршмитсом и его молодцами. Они разгромили лавку одного иностранца, а когда он попробовал вступиться за свое добро, избили его до полусмерти.
— А какое мне дело до этого? — спросил сигом.
— Альфред и его молодцы — коренные жители этой страны, такие же, как я. Мы сами хотим торговать у себя дома. Наша страна — для нас. Если все будут придерживаться этого принципа — в мире создастся та устойчивость и порядок, к которым мы стремимся.
— Куршмитса и его друзей будут судить иностранцы?
— Нет, конечно.
— И судьи — не идиоты?
— Среди них будут всякие.
— Ты опасаешься, что не все они усвоили простую истину, которую ты только что изложил?
— Молодец, правильно меня понял! Но это еще не все. Большинство из них думает, как мы. Однако есть законы, которыми они формально должны руководствоваться. А по законам виноваты Куршмитс и его люди.
— Зачем же вам такие глупые законы?! Не проще ли изменить их, чем обходить всякий раз?
— К сожалению, не проще, — вздохнул Диктатор. — Есть Международное право и разные путаные соображения… Поэтому ты пойдешь в суд некогда присяжные будут решать, колеблясь между своими терзаниями и законом…
— Я включу телепатоусилители и внушу им разумное решение. Так?
— Точно так, — довольно сказал Диктатор.
Зал суда был полон. Сигом отметил, что большую часть составляли люди, удивительно похожие друг на друга, — с потными красными физиономиями, напоминающими здоровенные кулаки, уверенные в себе, бодрые, не знающие сомнений.
«Из них получится неплохая армия для оздоровления мира», — подумал он.
Среди присяжных заседателей — добрых граждан города — только один внушал опасения. Он был немолод, худ, за стеклышками очков скрывались запавшие усталые глаза. Сигом заглянул в его мозг и ужаснулся: столько там было противоречивых мыслей и чувств, запутанных суждений. Клетки памяти забиты всевозможными сведениями более чем наполовину. Зато у остальных заседателей память была почти чистой, а если в ней и хранились какие-нибудь сведения, то они имели сугубо прикладное значение: новая технология пива, адреса магазинов, навыки забивания гвоздей, правила уличного движения для шоферов-любителей, характеристики сослуживцев, домыслы, как обмануть соседа, как продвинуться по службе, как получить прибыль от торговли булками и мясом. И только иногда попадались отвлеченные сведения, но они редко простирались дальше футбольной таблицы и эстрадных певиц и танцовщиц.
«Очкарика» придется взять под особый контроль, — подумал сигом. — Он потребует дополнительного напряжения».
Начался допрос свидетелей обвинения. Первым вызвали полицейского. Прежде чем он начал отвечать на вопросы, сигом успел заглянуть в его мозг.
«Молодцы Куршмитса не зря помордовали этого типа. Какого черта ему делать в нашем городе?!» — думал полицейский. Произнося присягу «Клянусь говорить правду, чистую правду и только правду», он подумал с сожалением: «Ничего не поделаешь, придется говорить то, что видел. Разве что малость недоскажу…»
Сигом схватился за одну мысль: «Какого черта ему делать в нашем городе?» — и стал проигрывать ее бесконечно в голове полицейского: «Какого черта… Какого черта… Какого черта…» А затем добавил: «Мы должны быть все заодно, все заодно, все заодно! Наша страна — для нас, для нас, для нас!..»
— Расскажите Высокому суду, что вы видели, — предложил прокурор, думая: «Если я выиграю процесс, кое-кто за границей и даже некоторые из наших либералов посмотрят на меня весьма благосклонно. К тому же — сенсация, шум вокруг процесса и моего имени. Это приятно. Но из города мне придется убраться…»
«Придется убраться, придется убраться из города, из родного города…» — завел «пластинку» сигом. И добавил: «Из-за чего я пострадаю? Из-за чужака. Разве он стоит этого? Разве это справедливо?»
— Расскажите Высокому суду основное, главное, мелкие подробности нас не интересуют, — сказал прокурор.
«Что с ним творится? — насторожился судья. — Слов нет, Куршмитс и его банда головорезов защищали интересы города, близкие всем нам, но закон — есть закон. Если он перестанет выполняться, то к нему потеряют уважение, и тогда…»
«Защищали наши интересы, разве не это главное? — вбил ему в мозг сигом свои мысли. — К чему нагромождение отвлеченных и туманных истин, когда интерес, во имя которого мы судим, ясен? Неужели мы должны предать наши интересы? Разве не для того, чтобы защищать их, существует суд? Разве интересы города, страны, народа не выше устаревших правил, записанных в книжицу с кожаным переплетом? В этом деле может быть только одно разумное решение. Разумное для всех нас! Так в чем же дело?»
