Рэй Брэдбери - Из праха восставшие
Потому что она жила, или существовала, или, что будет еще ближе к истине, скрывалась на тенистом участке земли за великим Деревом, где стояли памятные камни с именами и датами, особо важными для Семьи. Даты относились к тому времени, когда испанская Армада разбилась у берегов Ирландии, что дало жизнь многим темноволосым мальчикам и еще более темноволосым девочкам. Имена восходили к счастливым временам инквизиции и крестоносцев — детей, радостно въезжавших в мусульманские склепы. Некоторые камни, большие прочих, напоминали о страданиях ведьм в Массачусетском городе. Все эти знаки были установлены по мере того, как Дом постепенно наполнялся жильцами. Что лежало под ними, было известно только маленькому грызуну и совсем уже крошечному арахниду.
Но только одно из имен, имя Анжелины Маргариты, заставило Тимоти затаить дыхание. Оно очень мягко перекатывалось на языке. Оно было прекрасно.
— Когда она умерла? — спросил Тимоти.
— Спроси лучше, — сказал Отец, — когда она родится.
— Так она же уже родилась, и давным-давно, — удивился Тимоти. — Я не смог разобрать дату, но уж точно…
— Уж точно, — прервал его высокий, сухопарый бледный человек, сидевший во главе стола и час от часу становившийся все выше, сухопарее и бледнее, — уж точно, если я могу верить своим ушам и нервным окончаниям, она родится не позже чем через две недели.
— Насколько не позже? — спросил Тимоти.
— Посмотри сам, — вздохнул Отец. — Она не станет залеживаться под этим камнем.
— Ты хочешь сказать?..
— Понаблюдай. Когда надгробие задрожит и земля зашевелится, ты получишь наконец возможность посмотреть на Анжелину Маргариту.
— А она будет такая же прекрасная, как ее имя?
— Уж не сомневайся. Я бы очень не хотел наблюдать, как старая карга понемножку молодеет, год за годом приближаясь к своей былой красоте. Если нам повезет, она будет подобна кастильской розе. Анжелина Маргарита ждет. Беги посмотри, проснулась она или нет. Живо!
И Тимоти побежал; один крошечный друг висел у него на щеке, другой затаился в его рукаве, третий следовал за ним по пятам.
— О Арах, Мышь и Ануба, — говорил он, поспешая к выходу из старого темного Дома. — Что же все-таки имел в виду Отец?
— Тихо, — прошелестели ему в ухо восемь тонких ног.
— Слушай, — донеслось из его рукава.
— Отступи в сторону, — сказала кошка. — Я пойду первой!
Добежав до могилы с белым, гладким, как девичья щека, надгробием, Тимоти встал на колени и приложил к холодному мрамору ухо, в котором сидел невидимый ткач, чтобы слушать с ним вместе.
И закрыл глаза.
Сперва: мертвая тишина.
И опять тишина.
Он был уже готов разочарованно вскочить на ноги, когда легкое щекотание в ухе сказало ему:
— Подожди.
И откуда-то из безмерной глубины до него донеслось что-то похожее на одиночный удар погребенного сердца.
Земля под его коленями трижды вздрогнула.
Тимоти смятенно отпрянул.
— Отец говорил правду!
— Да, — прошептало в его ухе.
— Да, — эхом отозвался пушистый шарик в его рукаве.
— Да, — мурлыкнула Ануба.
Это было так жутко и непонятно, что Тимоти расплакался и продолжал плакать всю дорогу домой.
— О бедная леди!
— Чем же она бедная? — удивилась мать.
— Но она же мертвая!
— Теперь уже ненадолго. Успокойся и жди.
Но он не нашел в себе сил вторично навестить белое надгробие, а только отряжал к нему своих посланцев, чтобы послушали и доложили.
Сердце билось день ото дня сильнее. Землю пронимала нервная дрожь. В его ухе выткалась паутинная завеса. Карман его куртки ходил ходуном. Ануба носилась кругами.
Близилось время.
А затем, на половине долгой ночи, после только что отгремевшей грозы, в кладбище ударила одинокая молния.
И земля разрешилась наконец от бремени, и было это так.
В три часа поутру, в полночь души, Тимоти выглянул в окно и увидел свеченосную процессию, устремлявшуюся по тропинке к Дереву и тому, особому надгробию.
Процессию возглавлял отец с многолапым канделябром в руке; он взглянул и сделал знак. Испуганный или нет, Тимоти должен был участвовать.
Когда он догнал Семью, та стояла уже вокруг могилы, освещая ее высоко воздетыми свечами.
Отец протянул Тимоти маленькую лопату.
— Одни лопаты скрывают, другие раскрывают. Будь первым, кто откинет ком земли.
Пальцы Тимоти выронили инструмент.
— Подними и копай, — сказал отец. — Живо. Тимоти неловко воткнул лопату в могильный холмик. Грянули три новых сильных удара сердца. Мраморное надгробие треснуло и развалилось надвое.
— Прекрасно!
Отец начал энергично копать, к нему присоединились остальные. Вскоре на свет показался изумительной красоты золотой гроб с гербом кастильских королей на крышке; его извлекли из ямы под общий радостный смех и положили под Деревом.
— Как могут они смеяться? — вскричал Тимоти.
— Милое дитя, — сказала мать, — это победа над смертью, а потому здесь все наоборот. Ее не погребли, а разгребли — чем не повод для ликования? Сбегай принеси нам вина.
Он принес две бутылки вина, вино разлили по дюжине стаканов, которые были подняты и выпиты под напевное бормотание дюжины голосов:
— О явись нам, Анжелина Маргарита, юной девой и начни свой путь из девы в девочку, в младенца, в материнскую утробу и в Вечность, что превыше времени!
А затем крышка гроба была откинута. И под ней был толстый слой…
— Это что, луковицы? — поразился Тимоти.
И действительно, там были луковицы, сочные и ароматные, свежайшие, словно только что с берегов Нила.
А под луковицами…
— Хлеб! — воскликнул Тимоти.
Шестнадцать маленьких, не больше часа как испеченных хлебов с золотыми, как снятая с гроба крышка, корочками, наполнили все вокруг теплом и ароматом закваски.
— Хлеб и лук, — сказал старейший из вроде-как-дядюшек, выделявшийся среди прочих членов Семьи древнеегипетским погребальным одеянием. — Я сам положил эти луковицы и хлебы. Для долгого путешествия не вниз по Нилу, к забвению, но вверх по Нилу, к истокам, к Семье, а затем ко времени посева, гранату с тысячью бутонов, вызревающих по одному в месяц. В окружении миллионов, безгласо взывающих о рождении. И?..
— Хлеб и лук. — Впервые за это время Тимоти улыбнулся. — Лук и хлеб.
Луковицы отложили в сторону, затем убрали и сложили в груду хлебы; теперь в гробу осталась только неподвижная фигура, чье лицо было скрыто под паутинно-тонкой вуалью.
— Тимоти? — повернулась к нему мать.
— Нет! — попятился Тимоти.
