Анна Старобинец - Икарова железа (сборник)
– Ох господи-господи! – малиновая старушка выбралась из купе и встала рядом с Охотиным. – Только бы Границы сегодня бы не было, пронеси нас, Господь!
– Не будет Границы, – Охотин снисходительно улыбнулся.
– Дай-то бог, дай-то бог…
– Ее вообще не бывает. Это просто антинаучные слухи.
Бабулька тихонько ретировалась в купе, недоверчиво кивая Охотину. Охотин досадливо чертыхнулся. Все эти бабульки-дедульки. Которые выдумывают от скуки Границу и сами же в нее верят. И вот далась же им эта страшилка! Нет бы спокойно себе путешествовали, курицу мысленно жрали. Так нет – Граница. Давайте теперь все дружно бояться и нервничать, что нас на ней ссадят. В бескрайнем поле. Без объяснения причин. А поезд дальше поедет.
В «2003»-м бабулька сошла; Охотину отчего-то сделалось грустно, когда смотрел, как она убредает по весенней грязи к сине-белым многоэтажкам отмечать «сорок дней».
…живых я боюсь…
А чего их бояться? Это же счастье, живые!..
…Пока размышлял, потянулись за окном бетонные ограждения Лихих Девяностых. И сами Лихие – бардачные, смачные, с грязными окнами. С запахом пота, бензина, и денег, и кожи, и пороха. С ларьками, палатками, помойками, стройками, борделями, барами… Быстро стемнело.
Давясь козлиным смешком, бренча металлическим, чавкая чипсами, трое тинэйджеров в черных куртках прошествовали мимо Охотина и выгрузились на платформу «94»-го. Поозирались. Немедленно загадили и без того нечистый асфальт клейкими молодыми плевками. Охотин прищурился, подсчитал – в девяносто четвертом этих ребят еще не было. А вот ведь: приперлись глазеть на Лихие. Незримо присутствовать…
…На въезде в восьмидесятые что-то случилось. Затормозили, визгливо подергиваясь. Стояли долго, полчаса или час, посреди ночной тьмы. Охотин скучал. Жена и дочь спали, страдальчески насупив одинаковой формы рыжеватые брови. Потом вроде тронулись – но как-то так медленно, вперевалку… И снова застряли. В купе стало душно.
Охотин попробовал вообразить, что свежо́, но отчего-то не вышло. Подергал окно – забито гвоздями наглухо. Побрел к проводникам поинтересоваться, в чем дело и сколько будем стоять, но их купе было заперто, а на стук не отозвались. Вернулся к себе. Прижался к стеклу, пытаясь разглядеть через жирные блики заоконный пейзаж. Тьма, тьма… Какой-то заброшенный полустанок с единственным мутно лоснящимся фонарем и тьма – ровная, скучная, до самого горизонта…
…И вдруг услышал у себя за спиной чье-то частое и гнилое дыхание. Обернулся – медленно, как во сне, – и увидел собаку. Остроухая, огромная, черная, она обнюхала сначала неподвижную Ольгу, потом его, Охотина, брюки и обувь; ее пасть сочилась слюной и сладким запахом мертвечины.
Охотин сел. Он не любил и боялся собак. В желудке муторно сжалось. «Хорошо, что на мне памперс для путешественника», – подумал Охотин.
– Ты чья, собачка? – заискивающе шепнул он и покосился на Ольгу. Та все спала, размеренно и тихо дыша, и с Дашкиной полки тоже не доносилось ни звука.
Собака равнодушно уставилась на Охотина своими тусклыми, цвета мокрой земли, глазами. Потом вдруг странно задрала голову и жутко, протяжно завыла.
Охотин зажмурился и попытался убрать из купе собаку. Так, как учили на цайтгайстовских курсах для путешественников: «Не вижу этот объект, не верю в этот объект». Не верю, не верю, не верю… Вроде бы получилось. Вой оборвался на хриплом, гудящем звуке, и сладкий запах исчез.
Охотин тихо, осторожно сглотнул и открыл глаза. В дверях купе стоял человек в камуфляжной форме.
– Охотин Михаил Петрович? – заунывно спросил человек.
– Да, я…
– Доброй ночи, пограничный контроль. Покиньте, пожалуйста, фирменный поезд.
Охотин почувствовал, что его памперс для путешественника наполняется теплым.
– Добрый… – выдавил он. – Какой… контроль? На каком основании?
не вижу этот объект не верю в этот объект не вижу этот объект не верю в этот объект…
– Имеем право снять на Границе без объяснения причин.
– Но это какое-то… какая-то… ошибка… недопонимание… – Охотин заискивающе глянул в глаза пограничника, маленькие и тусклые, цвета мокрой земли.
что-то не так
– Ошибки нет, – скучно сказал пограничник. – Недопонимания нет.
что-то не так у него с глазами
– Покиньте купе. Покиньте вагон. Покиньте фирменный поезд.
они неподвижные. как резиновые нашлепки. они совсем не моргают
– Ольга… Оленька! – придушенно всхлипнул Охотин. – Дашка!
– Они не услышат.
– Почему не услышат? – деревянными губами спросил Охотин.
– У каждого пассажира свое путешествие.
– А я не выйду, – Охотин суетливо улегся и накрылся до подбородка колючим, с присохшими бурыми пятнами, одеялом.
– Значит, выведем силой, – верхняя губа пограничника вдруг задрожала и поползла к носу, обнажая длинные зубы. – Без объяснения причин.
– Димон, сюда! – проводник на все времена склонился над путешественником.
Путешественник лежал на полу, ткнувшись носом в металлическую ножку стола. Остальные трое – женщина, девочка и старушка – лежали на своих полках и дышали хорошо, ровно.
– И давно он так?.. – тупо поинтересовался Димон.
– А я знаю?! – разозлился коллега.
«Князя Владимира» уже часов пять как отогнали в тупик – и уже часа три, как коллеги перешли с пива на водку.
– Пульс-то есть? – Димон присел на корточки, приподняв, чтобы не запачкались, фалды камзола, и ухватил путешественника за запястье. – Пульса, кажется, нет. Давай, «скорую» вызывай. Это, видимо, как на прошлой неделе…
– Вот чего они таскаются, предынфарктники эти гребаные, когда ясно ведь, что нагрузка на сердце!
– Да при чем тут… – досадливо отмахнулся Димон. – Его, наверное, через Границу не пропустили.
– И ты туда же. Какая, блин, Граница, Димон?!
– Есть Граница.
– Брехня!
– Есть Граница, – упрямо отозвался Димон. – Начальник поезда говорил. Снимают без объяснения причин…
Когда поезд скрылся из виду, Охотин зябко переступил с ноги на ногу.
Во все стороны простиралось бескрайнее поле.
Злачные пажити
Все вот думают, что в камере смертников многоразовое питание. Что здесь дают фрукты, орехи, икру, шоколад, кислородно-сахарные коктейли… Что здесь кормят как на убой целый месяц, так ведь все говорят. Я и сам так когда-то думал. И я думал: как же они могут жрать, если их вот-вот уничтожат? Как в них лезет? Почему они соглашаются жрать, стараются для тех, кто будет жить после них? И мы с Алисой даже когда-то договорились: если нас вдруг приговорят… Не в том смысле, конечно, что мы собирались совершить какое-то преступление, – просто все ведь знают, что вышку у нас дают за любую фигню, у судов, говорят, даже есть норматив: столько-то высших мер в год… Но на самом деле мы, конечно, не верили, что с нами может такое случиться, – просто мы на всякий случай договорились: мы откажемся от еды, устроим сухую голодовку и доведем себя до полного истощения – чтобы сдохнуть прежде, чем мы им достанемся, или в первые же дни после, так им будет даже обиднее. Или чтобы на наши изможденные больные тела никто уже не польстился. А еще, мы думали, можно набраться смелости и просто себя убить – при желании можно ведь убить свое тело обычной ложкой. И можно запросто подавиться этим их шоколадом, или апельсиновой косточкой…
