Михаил Харитонов - Путь Базилио
Лишь кенга-менеджерка осталась без поцелуйчиков и обнимашек. Она плакала и гладила свою сумку.
Ева всё раскланивалась и раскланивалась. В её глазах сияли золотые звёзды.
Наконец, она поклонилась так низко, что чуть не подмела гривой пол — и ускользнула за кулисы.
— Ну как? — спросила она Карабаса, пристроившегося на небольшом стульчике и вперившегося невидящим взглядом в потолок.
Тот с усилием сфокусировал зрение на поняше.
— Неплохо, — признал он. — То есть хорошо. Сколько граций в песню вложила?
— Где-то с полста, — оценила девушка. — Включила теплоту, слегка накернила, потом отпустила плавно. Они там теперь друг на друга окситоцином исходят. Это я сама придумала, — похваталась она. — У нас обычно на себя тянут. Или на кого-то, когда на другую хозяйку подняшивают. А ведь можно и так.
— Умница ты моя, — раввин отчего-то вздохнул. — И долго это действует?
— Сейчас очухаются, — поняша легкомысленно улыбнулась. — Пятьдесят граций всего-то. Детская доза.
— Ну и хорошо, — сказал Карабас. — Я боялся, что ты не успеешь. В смысле — пока ты будешь попкой на сцене крутить, они тебя испугаются и разбегутся.
— А были такие? — как бы между прочим поинтересовалась маленькая лошадка.
— Ну-у-у, — протянул раввин. — Так… Некоторые несознательные элементы. С задних рядов. Я им чуть-чуть мышцы расслабил, а потом они сами остались… Быстро же ты их пробила.
— Я по задам в первую очередь работала, — объяснила поняша.
— Умница ты моя, — повторил Карабас и поцеловал Еву. Та с удовольствием вернула поцелуй.
Тем временем на сцене вовсю суетился пёсик.
— Почтенная публика! — кричал он. — Да послушайте же, наконец! У меня целых две! Ну просто отличные новости! От других! Ну что же вы! Вууу!
Возбуждённый зал слегка притих. Обнимающиеся осторожно размыкали объятья. Дрозды, стесняясь, даже слегка отодвинулись друг от друга — отчего застеснялись ещё больше.
— Первая новость! — заявил ушастый. — Всем любителям хорошей музыки и хорошего настроения! Через два дня здесь же — сольная программа Евы Писториус! Бенефис! Следите за рекламой!
Снова раздались аплодисменты, уже не такие бурные: зрители потихоньку отходили от первого впечатления.
— И вторая новость — наше представление, наконец, начинается! — провозгласил пёсик.
Трижды ударили в колокол и занавес поднялся.
Сцена и в самом деле была причепурена, разукрашена разноцветными лентами и дюралайтом. На ней даже были расставлены декорации: два картонных дерева и фонарь — изображающий, видимо, луну. Он отражался в зеркале, на котором стояли две фигурки лебедей с картонными позолоченными носами.
Из-за картонного дерева появился хомосапый в белой рубашке и таких же пантолонах. Лицо его было того же цвета, что и штаны — казалось, его обсыпали пудрой. Почему-то сразу было видно, что с ним что-то не так, и сильно не так — но он пытается держаться.
Выйдя на свет, он для начала плюнул в лебедя, но не попал. Потом засунул руку в панталоны, почесался. И, наконец, обернулся к публике.
— Здрасьте-мордасьте, — сказал он без уважения.
— Сам ты мордасьте! — тут же крикнул Буратина. Спускать такое было бы неправильно.
Белолицый прищурился, разглядывая бамбука со сцены.
— Нет, всё-таки это ты мордасьте, — сказал он совершенно уверенно. — И вообще, не забывайтесь. Вы все вообще-то звери. Вы звери, господа.
Зал недовольно загудел. Буратине такое вступление тоже не понравилось: честный доширак, он считал себя растением. Однако дискуссию на эту вечную тему он решил пока не открывать — она легко переходила в спарринг, а бамбук пришёл посмотреть представление. Поэтому он промолчал.
— Позвольте всё-таки представиться, — продолжил белолицый свой спич. — Меня зовут Пьеро, мне тридцать два года и мне пиздец. Вам, кстати, тоже.
Стало потише.
— Ах извините, — хомосапый дёрнул щекой. — Пиздец пока в процессе. Меня сначала надо к нему подготовить, а уж потом я вас. Ибо я блядь артистическая натура! — внезапно заорал он и схватился за голову.
— Скобейда ты дефная, — пробормотал Буратина. Белый хомосапый ему очень не понравился. Было в нём что-то ненатуральное и в то же время злое, даже опасное. Такие моменты бамбук нутром чуял.
— Да, я натура, — белолицый кое-как взял себя в руки. — Чтобы добиться от меня полезного действия, со мной надо работать. Не покладая рук и всего остальное. Именно с этой целью, мы разыграем перед вами комедию под названием «Девочка с голубыми волосами, или Тридцать три подзатыльника». Мне будут кидать палки, давать пощечины, бить и унижать. Главное, конечно — палки… — тут его рожу внезапно скрючило. — Ебать как же подло… как низко, склизко… и охуительно ржачно! Ржачно, да? Охуенно смешная комедия. Вам понравится. Даже если не понравится — всё равно понравится. Я гарантирую это! Вы что-нибудь поняли?
Звук, донёсшийся из зала, был больше похож на «нет», чем на «да».
— Не поняли? И не надо, — заявил хомосапый. — Сейчас не время думать! — снова заорал он. — Арлекин! Где ты там, анальный клоун? Начинай!
Из-за другого картонного дерева выскочил ещё один хомосапый, в клетчатом трико.
— Приветики, бабоньки! Чмоки, мальчугашки! Я Арлекин! И мне это нравится! — радостно сообщил он собравшимся. — А этот деф, — он указал на неподвижно стоящего панталонника, — уже всех заманал?
— Заманал, заманал! — послышалось из зала. Похоже, Пьеро не снискал зрительских симпатий.
— А мы его вот так! — радостно улыбнулся Арлекин и ударил Пьеро под дых. Тот сложился пополам.
— Встать, бля! Когда с тобой разговаривают! — скомандовал клетчатый, схватил белолицего за шкирку и поднял, наградив парой живительных тычков. Когда же тот, кое-как собравшись с силами, выпрямился, Арлекин влепил ему звонкую пощёчину по правой щеке. И тут же, не давая опомниться — засветил ему по левой, ещё звонче.
— Ты чего хнычешь, дуралей? — спросил он.
— Мне грустно… отчего-то… Весь день я жду кого-то… — промычал бледнолицый, уворачиваясь от третьей пощёчины. Зато не увернулся от арлекиньей ноги — пыром в берцовую. Буратина в таких вещах понимал и удар оценил: не убойный, даже не особо травматичный, но болезненный. Мясные после таких пробоек обычно валятся наземь и орут.
Белый не свалился, а только припал на одно колено.
— Ломай меня… ломай меня полностью, — захрипел он, подволакивая ногу, — истреби меня с лица земли, ты, враг мой, недобрая тварь. О, как я тебя презираю! Мучительно- пламенно, щоб ты знал, презираю тебя, тусклый! — белолицего, наконец, понесло. Теперь уже было совершенно очевидно, что он обдолбан какой-то дрянью, и обдолбан изрядно;
