Михаил Харитонов - Путь Базилио
— С-скобейда, вот это нежданчик, — процедила такса сквозь зубы.
Буратина о поняшах слышал краем уха, особого значения услышанному не придавал. Зато ему бросилось в глаза, что попка лошадки ну просто чудо как хороша. Приувядший было сучок вновь напружинился.
Наконец, Ева остановилась посередине сцены и повернулась к публике.
— Здоровья и добра нашим дорогим гостям, — учтиво начала она и поклонилась. — Меня зовут Ева и я из Эквестрии…
В задних рядах кто-то засвистел. Поняша и ухом не повела.
— А сейчас я хочу… — она махнула хвостом, пупица приложилась к флейте и извлекла из неё высокую, скорбную ноту, — исполнить для вас… — жаба дунула в контрабас, глухо звякнула тарелка, — святое караоке Круга Песнопений Найка Борзова… — тут пёсик махнул хвостом, зазвучал клавесин и Ева запела:
— Я маленькая лошадка,
И мне живётся несладко…
Зал приумолк: голос у поняши был и вправду хорош — ну или, во всяком случае, выразителен.
— Мне трудно нести мою ношу —
Настанет день, и я её брошу…
Я — маленькая лошадка,
Но стою очень много денег,
Я везу свою большую повозку
С того на этот берег…
Буратина краем уха уловил странный звук, идущий из зала. Если бы он понял, что это, то б, наверное, удивился. Не каждый день можно услышать дружный хруст вытягиваемых шей.
— Мне хочется плакать, мне хочется смеяться,
Мне хочется прыгать, валяться и брыкаться,
Чтобы были друзья или хотя бы один,
Но я работаю как вол, в моей тележке кокаин!
— О-о-о, — тихо застонала аудитория.
Буратина имел самое смутное представление о том, что такое кокаин, поскольку образование в вольерах было светским, а кокаин относился больше к религии. Вроде бы это был какой-то дар Дочки-Матери, ныне утраченный — наподобие сникерса, памперса, флюродроса и других загадочных древних вещей. Но сейчас он почувствовал, что от рыжей лошадки и впрямь исходит нечто, достойное называться словом «кокаин». Что-то очень хорошее, доброе и светлое.
— Я умру очень рано, и я знаю об этом:
Может быть, не весной, может быть, ранним летом…
— Бе-едненькая, — по-овечьи проблеяла газель за спиной.
— Я люблю слушать песни и костра нюхать дым,
Но нельзя мне отвлекаться — я везу кокаин.
Такса шмыгнула носом и полезла в карман попонки — за носовым платком.
— Я маленькая лошадка,
И мне живётся несладко…
— начала поняша по новой, форсируя голос.
Кенга забыла про свои соски. Она сидела неподвижно, вытянувшись, будто аршин проглотила.
— Мне трудно нести мою ношу —
Настанет день, и я её брошу…
У Буратины защипало глаза: даже до него, тупаря и опездола, дошло, что маленькой лошадке и впрямь тяжелёхонько, и ни одна скобейда суклатыжая ей не поможет. Внезапно захотелось отпиздить всех этих бессердечных блядунов и блядей. Бамбук оскалился и сжал кулаки. То была самая близкая и понятная ему форма сочувствия.
— Я устала ужасно, я хочу отдохнуть,
Съесть мешков десять сена и надолго уснуть.
Теперь рыданья и насморочные звуки раздавались везде. Контрабас криводушно заревел, оплакивая жизнь и молодость, отданные служению ближним.
Буратине расхотелось драться. Захотелось обнять усталую лошадку и уложить на мягкое сено — и даже не выебать, нет, а просто лечь рядом и слушать её дыхание.
— Я хочу к перелётным птицам вклиниться в клин,
Но работа важнее — за спиной кокаин…
Оркестранты добавили звука. Жук-ударник вдохновенно взмахнул палочками и выдал крутой соляк на барабанах.
— Мне обидно, и капают слёзы,
Когда мне под ноги кидают розы,
— поняша подняла переднюю ногу и прижала к груди. В зале кто-то хрюкнул.
— Когда на улицах и в окнах квартир
Меня встречают и устраивают пир на весь мир.
Мне рады даже малые дети,
Мне машут даже деревьев ветви,
Меня приветствуют все, все как один —
Я привезла им новый мир!
Я привезла кокаин!!!
Нежно застонала флейта, и зал словно окатило горячей милотой. По лицам, мордам и рылам разлился позитив — розовый, как помидоры.
— А теперь все вместе! — весело закричала поняша и крутанулась на месте, высоко задирая хвост. — Я м-м-маленькая лошадка…
— И мне живётся несладко… — занялось несколько голосов с передних рядов.
— Мне трудно нести мою ношу… — подтянулись сзади.
— Настанет день, и я её брошу… — с каждым словом в хор вступали всё новые голоса.
— Я — маленькая лошадка,
Но стою очень много денег, — ревел зал кто во что горазд. Музыку было уже не слышно.
Буратина тоже влился: он широко открыл рот и орал, перекрикивая весь ряд. Голоса у него не было, слуха тоже, но здесь и сейчас это было совершенно неважно.
— Я везу свою большую повозку
С того на этот берег!
С того на этот берег!
С того на этот бе-йе… й-й-й… — тут какой-то онагр с задних рядов от переизбытка чувств пустил такое «йе-йе» напополам с лошажьей икотою, что песня споткнулась — а через несколько секунд всё потонуло в смехе, щебете, аплодисментах и восторженном стуке копыт.
У Буратины приятно кружилась голова. Было такое чувство, что он в своём родном вольере и всех тут знает, а они его. И что они все вместе только что сделали что-то очень-очень здоровское. Это было зыкенски.
Он почувствовал горячую лапу у себя на плече. Повернувшись, бамбук увидел таксу, которая смотрела на него влажными глазами. Вид у неё был — будто она искала, на кого бы спустить внезапную нежность, и вот нашла.
— Увввв, — простонала она и лизнула Буратину в щёку.
Бамбук терпеть не мог всяких там поцелуйчиков, полизунчиков и прочих мокрых лайков. Но сейчас это было хорошо и правильно. Он наклонился и поцеловал суку в узкие чёрные губы, стараясь ничего не задеть носом.
За спиной раздался какой-то звук. Буратина обернулся и увидел ламу, плачущую в объятиях соседа — носорога в мундире пожарника. Тот рыдал навзрыд и гладил огромной лапищей ламьи коленки. Лама пёрлась и улетала, вышёптывая волшебное слово «кокаин» в промежутках между всхлипами.
Остальные тоже вовсю обнимались, поскуливали, повизгивали и тёрлись друг о друга. Два дрозда целовались взасос.
Лишь кенга-менеджерка осталась без поцелуйчиков и обнимашек. Она плакала и гладила свою сумку.
