Олег Овчинников - Семь грехов радуги
Так думаю я, шагая мимо ларьков с пивом и бабушек с пережившими Восьмое марта тюльпанами ко входу в метро, и с каждой новой мыслью шаги мои становятся короче. Но остановиться совсем мне не дают. Кто-то подталкивает в спину, кто-то спрашивает по-доброму: «Ну, что застрял?» — и я иду дальше.
Господи, что же я делаю? — думаю я и придерживаю прозрачную дверь с надписью «ВХОД» перед мужчиной с большой коробкой. — Если все это так… Я имею в виду, если это не простое кокетство, если я действительно хочу именно этого, то как же я могу… — думаю и ковыляю вниз по лестнице, прижимая обеими руками сумку с колесиками; хозяйка сумки семенит следом. — И нет у меня, получается, не может быть никаких более важных дел, чем… — Бесполезные колесики путаются в ногах, цепляются и пачкают штанины. Жутко раздражают, но злюсь я не на них. — Занят он, смотри ты! Ба-а-аль-шой человек, в издательство торопится, ни минутки свободной нет. Как же, писатель! Интеллигент… то есть, прошу прощения, интеллектуал! Белая косточка! Голубая кровь!.. — думаю и протягиваю пластиковую карточку в приемную щель турникета.
И вдруг замечаю… без ужаса, без особого удивления… я так себя успел накрутить к тому моменту, что воспринял случившееся с жестокой самоиронией, с некоторым даже злорадством… Смотрю — не только кровь у меня голубая, но и пальцы, и кисти, и ногти, а если закатать рукав, то… И тут меня словно накрыло что-то, или, наоборот, заполнило изнутри, даже в глазах потемнело.
Да, это я сейчас понял, что глаза тоже… А тогда…
— Голубая кровь! — повторил я вслух, так что несколько человек, оказавшихся поблизости, обернулись ко мне и в испуге попятились. А я бросился назад, к выходу, быстро, но не опрометью, чтобы, ни дай бог, никого не сбить по дороге. Но встречные сами расступались передо мной. Только один мальчишка лет четырех встал на пути, распахнул глазищи на пол-лица и спросил: «Мама, а это про таких дядей папа говорил, что они…», прежде чем мать сообразила оттащить его в сторону.
Старика я нашел на автобусной остановке. Сидел прислонившись к грязному стеклу, тяжело дышал. Старушка-попутчица была рядом. Больше — никого. Она сначала шарахнулась от меня, руками замахала, а дед не заметил ничего: глаза закрыты, да и не в том он был состоянии.
Я извинился перед ним, спросил у бабушки, что нужно делать. Она успокоилась чуть-чуть, только смотрела во все глаза. Сбегал к киоску за теплой минералкой без газа. Отобрал у какого-то шкета с мороженым мобильник, на ходу вызвал «скорую». А он шел метрах в трех позади и ныл, что и сам бы позвонил, зачем руками-то? Руками-то зачем? И так противно это у него выходило, что я не выдержал, с разворота швырнул ему его липкий мобильник и спросил страшным голосом: «А ты не боишься, мальчик, что это заразно?» — «Что заразно-то?» — спросил он и остановился. «А это…» — говорю и руки к нему протягиваю ладонями вверх. Он взглянул как на идиота и быстро, быстро удалился. Я гляжу на свою ладонь, а она как раньше… Все прошло. Даже линия судьбы осталась такая же — куцая… Сплошная «не судьба».
Но особо раздумывать об этом было некогда: «скорая» застряла на развороте, притиснутая двумя маршрутками, пришлось транспортировать старика до машины. Потом организовывать «рассос пробки» вручную. Потом… было что-то потом…
А вот о наглядном греховедении, верь не верь, я не вспомнил ни разу. И не от страха я решил тогда вернуться, не из желания выпросить для себя прощение. Просто потребность испытывал сильную хотя бы раз в жизни сделать что-нибудь правильно и до конца.
Я выждал полминуты, предоставляя писателю возможность вдоволь намолчаться, и спросил:
— Это случилось с тобой вчера утром?
— Вчера. — Игнат кивнул, и оконное стекло отозвалось коротким дребезжащим звуком.
— Но чай во время проповеди ты… не пил?
Я прекрасно знал ответ и тем не менее спросил. Я по жизни задаю чертовски много ненужных вопросов. Особенно сегодня.
Зачем я вообще сюда приехал? Что надеялся выяснить?
Только не это!
— Не пил. — Игнат покачал головой. — Ты правильно догадался, чай тут ни при чем. Здесь что-то другое… — И, предвосхитив новый ненужный вопрос, добавил: — Я не представляю, что это может быть. Слишком уж фантастично оно действует.
— Получается, со мной тоже…
Я не решился продолжить. Потер виски указательными пальцами. В горле было сухо, в чашке — пусто.
— Еще чаю? — угадал хозяин. В его взгляде, когда он развернулся от окна, я заметил сочувствие.
— Хуже всего, — размышлял Игнат, совершая манипуляции с чайниками, — что я так и не решил, как к этому относиться. С одной стороны, казалось бы, вот оно — средство сделать человека лучше. Причем средство действенное, в отличие от наивных книжиц с поучительным подтекстом, высокоэффективное. Срабатывает почти мгновенно, как граната. И с той же примерно силой воздействия. По крайней мере, мне по первому разу так показалось. Но с другой стороны… Я забыл, ты с сахаром?
— А? — встрепенулся я. И, сообразив, ответил: — Спасибо, без.
— Так вот, с другой стороны, — продолжал Игнат, выставляя на стол дымящиеся чашки, — когда человека насильно стараются сделать лучше, получается, как правило, наоборот. Ведь это насилие, согласись. Способность, которую мы с тобой приобрели… а вернее сказать, свойство, поскольку его проявление никак не зависит от нашей воли, так вот, это свойство — безусловно дар, но разве мы о нем просили? Я не просил, ты тоже…
— Ну я-то, может, все-таки… — слабо запротестовал я. Писатель посмотрел на меня в упор. Уже не с сочувствием — с жалостью.
— Хотел бы я тебя успокоить, — сказал он, — но боюсь посинеть лицом. Скорее всего, зацепило нас всех. Всех, кто позавчера ближе к вечеру оказался в Малом концертном зале Центрального Дома Энергетика. Обидней, если накрыло только первые три ряда. — Игнат усмехнулся. — Или не обидней, наоборот… — Он закусил губу и пожаловался потолку: — Не могу решить!.. Я не представляю, на что это может быть похоже, каков его механизм действия. Что это — продвинутый гипноз? Излучение? Вирус? Не могу понять… И это пугает, очень пугает…
А я молчал, тупо наблюдая, как мои пальцы снова и снова пытаются подцепить с поверхности стола чайную ложечку, такую скользкую, такую…
Поймите, я не собираюсь никого убивать в ближайшее время или обворовывать, я редко говорю неправду, и последнее, в чем меня можно обвинить, — это пустословие. И все-таки…
Когда нечто подобное происходит на ваших глазах с малознакомой уборщицей или с тем же писателем, словом, с кем-то посторонним, это может вызвать жалость или оставить равнодушным, может даже позабавить, но по-настоящему не трогает. Не задевает за живое.
