Олег Овчинников - Семь грехов радуги
— Первый мяч? — Как это часто бывает, смысл высказывания собеседника дошел до меня чуть позже, чем был задан ненужный вопрос.
Игнат ответил не сразу. Сначала он встал и, сделав два шага к окну, прислонился лбом к прохладному стеклу. По взлетному полю весенней непроснувшейся мухой полз самолет — медленно, безнадежно, как будто и не надеясь взлететь. Не думаю, что Игнат видел его. Мне кажется, в тот момент он не замечал ничего, кроме собственных мыслей.
Писатель еще не раскрыл рта, а мне уже заранее не нравилось то, что он собирается сказать. Хотелось заткнуть пальцами уши, или спросить Игната о его творческих планах, или даже встать и уйти, потому что было что-то в его расслабленной позе и в том, как настойчиво он подчеркнул это «я и ты», — что-то, внушающее беспокойство. Некая обреченность…
— Да, да, обреченность!
Не знаю, как кто, но я лично именно с зтим чувством всякий раз встречаю свой день рождения. Вернее сказать, провожаю еще один год жизни, прошедший зря или мимо.
Я не оправдываю иеговистов. Это деструктивный культ, и по степени вредоносности «Свидетели Иеговы» стоят в одном ряду с сайентологами и мунитами, но с одним пунктом их фальшивой, за уши притянутой доктрины я, пожалуй, готов согласиться. А именно: никаких личных праздников! Особенно дней рождения…
Естественно, в детстве и ранней юности все воспринималось несколько иначе: было волнующее предвкушение праздника, душа, как говорится, ждала… кого-нибудь. Копирайт, сам знаешь, чей.
Помнится, на собственное двенадцатилетие я даже накропал пяток жалких зарифмованных строчек, что-то вроде:
Я на пороге жизни новой.
И вот стою пред ним, готовый
Переступить сию черту,
Чтобы стрелой взмыть в высоту
Или погибнуть, право слово…
Все, можно смеяться. И мне не смешно — стыдно! Какой порог? Какая, к черту, черта? Двадцать восемь лет, а ты до сих пор не взмыл, как какой-нибудь Лермонтов. И даже не погиб, как он же.
Так что последнее время… последние, скажем, лет десять — только тупая обреченность вместо приятного томления и оптимистических планов. День рожденья, как в одной детской песне поется, грустный праздник, про который я бы с радостью в этот раз и не вспомнил, но зачем еще нужны старые друзья, как не для того, чтобы напоминать нам о грустных праздниках? Ты торт-то отрезай, не стесняйся…
Хорошо еще, что этих, напоминающих, становится с годами все меньше. Меньше немытой посуды в мойке, меньше голова болит наутро. Тем более что утром я как раз собирался встать пораньше. Пороги порогами, но от некоторых обывательских привычек мне так и не удалось избавиться. А именно: все новые начинания приурочивать к началу трудовой недели. Или месяца. Или года. Очередного года жизни.
В общем, поднялся ни свет ни заря, чтобы отвезти рукопись в издательство. Мысль была: если вдруг не обломится, получится неплохой подарок самому себе на день рождения.
Нет, что ты, не настолько я оперативен. Рукопись все та же, это издательство другое.
Одним словом, встал, чаю выпил, проник в автобус. Даже место козырное занял — хоть стоя, зато под лампочкой. Охваченные утренним сенсорным голодом интеллигенты слетаются на этот свет, как мотыльки. Освещение, конечно, слабое, можно сказать, аварийное, но линия судьбы, например, на ладони отчетливо просматривается. Так себе, кстати, линия, сплошная «не судьба»… И все же книжку я достать не рискнул. Затопчут! Народ у нас простой, работящий, шибко грамотных не любит.
В общем, стою, обеими руками за поручень держусь, чтобы не вылететь на вираже, борюсь с внутренним монологом, смотрю в окно. На иномарки поглядываю свысока, на водителей грузовиков — как на равных, соседей по автобусу стараюсь по возможности игнорировать. Изучаю надписи на рекламных щитах, нависающих над шоссе наподобие баскетбольных, только без корзины для мяча. «Водитель! Смотри на дорогу!»— на одном написано. На другом — «В случае аварии, повлекшей за собой…» Быстро проехали, не дочитал. Вот березка мелькнула в просвете между вечнозелеными противошумными барьерами, установленными вдоль обочины. Сам собой родился слоган для плаката: «Убей графомана! В себе. Спаси дерево». Веселей, однако, не стало.
И тут примерно в метре, то есть через два человека от меня, началось какое-то шебуршение. Я шею вывернул, смотрю — деду какому-то плохо стало: глаза закрыл, за левую грудь держится. Его, конечно, сразу усадили, сгрудились вокруг, так, что рядом со мной пустое место образовалось, просторней стало. Бросились открывать окна, чуть не повылавливали от усердия, сразу холодно стало, как в реанимации. Советы наперебой дают, «Есть здесь врач?» выкрикивают, пенсионерки по сумкам шарят валидол с нитроглицерином, Я не вмешиваюсь, медицинского образования у меня нет, сердечных капель тоже, стою на месте, не увеличиваю сутолоку. Справились без меня: дали две таблетки под язык, немного успокоились. Выкрики прекратились, только негромкие слова сочувствия и обсуждение «таких же случаев». Дед глаза открыл, отходит.
Толпа отхлынула, распределилась ровнее, снова стало тесно. Едем.
Минут десять мимо поста экс-ГАИ проезжали, там, где машины с четырехполоски в колонну по одной выстраиваются… В общем, только через полчаса дотряслись до «Северо-восточной».
Я выскочил из последней двери, глянул на часы на столбе. Минутная стрелка торчит вбок, как перекладина у висельницы, намекает: опоздаешь, плохо будет. Ну я и припустил. Тут из средней двери дед выходит, которому плохо было. Не сам выходит, какая-то старушка его под руку поддерживает: видно, так и не стало деду хорошо. Старушка кричит: «Помогите, пожалуйста, кто-нибудь! Хотя бы поддержите!» — но куда там! Пассажиры, еле дождавшись, пока дед с бабкой выберутся из автобуса, высыпают следом и быстрым шагом, обтекая с двух сторон застывшую посреди тротуара престарелую парочку, спешат к метро. А я иду среди них, окруженный с четырех сторон, как подконвойный арестант, и думаю: куда же ваша доброта подевалась? Неужели только от скуки, от вынужденного безделья возникает в вас желание помочь ближнему? Поделиться бесплатным советом или «запаской» из припрятанной у сердца склянки? А стоит измениться ситуации — и вы немедленно вспоминаете о «делах поважнее»?
Ну ладно я — я действительно опаздываю на встречу, очень важную — с главным редактором издательства. А авторам вроде меня, тем, которые «без имени», лучше не заставлять редактора ждать, если они, конечно, надеются когда-нибудь увидеть свою фамилию на обложке. Особенно не рекомендуется опаздывать на первую заранее назначенную встречу, когда так важно произвести на редактора благоприятное впечатление, чтобы он запомнил, прочитал, оценил по достоинству… И вышла бы книга, в которой за гладкой лепниной слов и незатейливыми обоями сюжета скрывались бы, подстерегая расслабившегося, утратившего бдительность читателя, острые занозы вечных истин, которые незаметно проникали бы ему под кожу и цепляли за душу. Чтобы со временем сделать лучше. Излечить от глупости, тупости, ханжества… Совершенно верно, и чванства, и много чего еще. А вместо них наполнить читательское сердце добром, сочувствием… Заботой о ближнем… Уважением к старшим…
