Колин Уилсон - Дельта
Они подняли мешки и устало побрели под сень деревьев. Там было прохладнее, а воздух тяжел от аромата цветов. Окраска у некоторых была до такой едкости броской, будто они лучились светом изнутри. Но вязкий аромат лишь вызывал у Найла тошноту. Щеки лихорадочно рдели, а ноги подгибались, как ватные. Ум теснили растерянность и страх. Что если у них там еще и мать? А то, чего доброго, и ребятишки? От таких мыслей тянуло в голос разреветься.
Он полез под тунику и перевернул медальон. В затылке скорготнула острая боль, рука едва не дернулась развернуть медальон в прежнее положение. Когда же он, стиснув зубы, сосредоточился, стало ясно, насколько все же смятение и страх подтачивают силы. И тут внутри будто сжался кулак, а решимость начала возвращаться, что уже само собой приносило облегчение. Он неожиданно уяснил: каким бы сложным не было положение, глупо изводить все силы на волнение и походить на жаждущего в пустыне, что последние капли воды вытряхивает на песок.
Тошнота сгинула, словно дурной сон. Теперь стало возможным взглянуть на проблему совершенно объективно, а одновременно с тем возвратилась и смелость. Если смертоносцы держат сейчас Вайга в плену – а это напрашивается само собой – значит, они заметили, как они с Доггинзом переваливают через холмы. В таком случае они, вероятно, лежат и подкарауливают в засаде. Тут вспомнилось, как молниеносно скрутил его тогда в пустыне бойцовый паук, и Найл сразу представил, как легко бы могли они и сейчас накинуться откуда-нибудь из-за куста или из-за камня – не успели бы они с Доггинзом и глазом моргнуть. Тогда как они допустили, что Вайг выдал свое присутствие криком? Абсурд какой-то. Тетерь их двоих трудно застать врасплох: предупреждение получено.
Ответ мог быть один Мысль о жнецах вызывает у смертоносцев ужас, и больше всего они боятся спровоцировать выстрел. Если это действительно так, то они настроены на переговоры…
Эти мысли возродили утраченный было оптимизм, и Найл запоздало ужаснулся, насколько приблизился он к полной капитуляции. Любопытно было и то, как быстро обновленная надежда возродила силу и уверенность. Ему вдруг по-новому открылась красота цветов с их невероятным разнообразием оттенков. Вот желтые цветы – трубчатые, с запахом розы. А вот оранжевые соцветия, имеющие приятный привкус цитрусовых. Или вон кусты, покрытые пурпурными цветками в форме открытого зева, от роскошного, приторного благоухания которых веет некой пресыщенностью; что-то в них внушает неприязнь. Были даже цветы – зеленые – напоминающие собачий шиповник, только с широкой белой ленточкой вокруг каждого цветка; у этих запах был медвяный, и даже чем-то напоминал кокосовый орех. В траве виднелись розовые и белые маргаритки, чистый, сладкий аромат которых вполне соответствовал их невинному виду. Не ускользало от внимания и то, что те цветы, что упрятаны в тени деревьев, будто мреют собственным светом изнутри.
До обостренных чувств вскоре начало доходить, что каждый цветок, похоже, действует на чувства избирательно. Найл уже испытал смутную радость при виде желтого трубчатого цветка, но поначалу рассудил, что это просто из-за броскости цвета. Теперь же становилось ясно, что весь куст испускает некую вибрацию, от которой становится легко на сердце, и по отчетливости она напоминает музыкальный тон. Багряные цветы вызывали пылкий трепет возбуждения – агрессивного какого-то, зовущего к сладкому бешенству насилия. Оранжевые цветы пьянили острой сладостью восторга: на ум почему-то шли мысли о Мерлью, Доне, Одине – в этих цветах, похоже, крылось нечто женственное. А отдельные соцветия – крупные, белые, с лиловыми верхушками – наполняли влекущей, непонятной ностальгией.
Почему-то хотелось думать о какой-то неведомой стране, где ветры холодны и цепки, а ручьи с осени до весны скованы льдом. Странно было ощущать все это – и многое другое, вообще неописуемое – идя среди них; все равно что плыть в воде, где температура поминутно меняется.
– Стой, что это? – насторожился Доггинз.
Остановились, вслушались. Найл не расслышал ничего; в воздухе стояло заунывное гудение пчел и других насекомых. Но когда напряг чувства, то вроде бы уловил звук, напоминающий отдаленные голоса. Из чашечки пурпурного цветка выбралась пчела и прожужжала мимо уха; сосредоточенность Найла чуть поколебалась, и звук голосов тотчас же смолк.
– Вот, слышишь? – голос срывался от напряжения, лицо бледное.
– Голоса?
– Детские голоса.
Найл напряженно вслушался, и вроде бы опять уловил призрачные отзвуки, но это мог быть и шум бегущей Воды, и крик какой-нибудь птицы.
– Что-то такое слышно, но только очень далеко.
– Далеко? – Доггинз вперился в него, расширив глаза. – О чем ты говоришь? Это же вон, рукой подать! – он схватил Найла за руку и потянул его в ту сторону, откуда, как казалось, доносятся голоса.
– Нет, погоди, – Найл не дался; Доггинз с неохотой убрал руку. Его, судя по виду, раздирали невидимые эмоции. – Прежде скажи, что ты сейчас слышишь.
Вид у Доггинза смятенный, отчаявшийся.
– Ты ведь уже знаешь. Голоса.
– Они близко?
Доггинз воззрился: мол, ты в своем ли уме?
– Ты что, так ничего и не слышишь?
– Может, что-то невнятное. А теперь уж и вовсе нет.
– Ты хочешь сказать, что не слышишь этого!
– Слушай, – сказал Найл. – Мне кажется, здесь какое-то наваждение.
– Тогда почему ты тоже слышал?
– Не знаю. Наверное, просто настроился в резонанс.
– Нет, ты в самом деле не слышишь? Не разыгрываешь меня?
– Да нет же, нет! На что они похоже? Доггинз встревожен, сбит с толку.
– Голоса, детские.
– Твоих детей?
Доггинз изо всех сил старался держать себя в руках, но Найла не обманул его внешне спокойный тон. Он положил руку другу на плечо.
– Никаких голосов нет. Это все звучит у тебя в голове. Доггинз, видно, до конца так и не убедился.
– Тогда что их вызывает?
– Не могу сказать. Но сдается мне, знаю, как заставить их смолкнуть.
Он указал на куст с пурпурными цветами, богатый, тяжелый аромат которых странным образом теснил дыхание и навевал подавленность.
– Срежь-ка вон тот жнецом. – Доггинз уставился непонимающе.
– Давай-давай, действуй.
Доггинз, пожав плечами, отступил на пару шагов. Поднял оружие. Удостоверившись, что предохранитель выставлен на самую нижнюю отметку, нажал на спуск. В затенении леса луч походил на голубой лед. Куст от самой земли расходился так пышно, что не видно было ствола, но когда Доггинз сместил луч вбок, дрогнул и медленно завалился на бок. В этот момент на Найла внезапно обрушился доподлинный шквал, калейдоскоп переживаний: жалость, гнев, скорбь, а за всем этим – тяжелый укор. Вместе с тем куст упал на землю и перестал истекать вибрацией, эмоции схлынули, истаяв вдалеке, словно озабоченный сердитый гомон. Найл вновь почувствовал себя до странности легко и свободно.
