Лев Аскеров - Человек с того света
— Боб? — поинтересовались с другого конца провода.
— Да я, — ворчливо проскрипел Мерфи.
— А это… — наушник взорвался гомерическим хохотом.
Человек смеялся взахлеб, торжествующе, делая паузы, чтобы назваться. Но как только ему удавалось выдохнуть: «А это…», — его снова разбирал неудержимый хохот.
— Догадываюсь, — отрезал Мерфи.
— Именно, — все также, задыхаясь от смеха, подтвердил звонивший.
— Не забывай, Марон, смеется тот, кто смеется последним…
В ответ кто-то третий, слушавший их по параллельному телефону, издал протяжно-мерзкий звук…
Мерфи этого забыть не мог. Да и придумать что-либо в свою защиту тоже не мог. Разве только от случая к случаю наносить своему обидчику болевые и достаточно ощутимые уколы. Одним из таких уколов стал «подкупленный» его людьми Питер Хэйк.
Благодаря явным и тайным «услугам» Мерфи, Марону было не совсем уютно в своем роскошном гнезде. Впрочем больше приходилось поворачиваться Фолсджеру. Сам Герман не очень-то обращал внимание на комиссара, выпады которого бывали хотя и чувствительны, но не опасны.
От этой «тихой» дуэли больше все-таки страдал Интерпол и его сотрудники. Им все труднее и труднее приходилось работать. Коллеги из других стран относились к ним, мягко говоря, не совсем дружелюбно. Мешали, путали затеянную игру, и наконец вообще отгоняли от взятого следа и сами брались раскручивать дело, упуская важные звенья, выходящие за пределы их компетенции, вернее, не компетенции, а за пределы их государства. Каждое появление агента Интерпола вызывало полный высокомерия и пренебрежения протест: мол, мы сами управимся… Правда, к жалобам Мерфи относились с пониманием, обещали помогать, не мешать. Но ни того, ни другого, ни третьего не делалось. Мерфи долгое время считал, что это происходит от профессиональной нетерпимости к какому-либо соперничеству, пока один из высокопоставленных чиновников прямо не заявил: «Боб, реши дела с Мароном и все у тебя образуется». Другими словами, комиссару советовали поклониться Пауку.
Марон мог влиять. Лапы его были хваткими. Паук, очевидно, ждал и жаждал компромисса. А Мерфи этого компромисса не допускал. Даже в мыслях. Безмолвная и скрытая дуэль продолжалась. И вдруг Паук через третье лицо выходит на него с предложением о взятке.
То, что никак не удавалось Мерфи, по всей видимости, удалось ребятам Скарлатти. Комиссар недоумевал: за что они, имеющие самое отдаленное отношение к сыску, могли уцепиться? Ведь кроме солидной с виду вывески «Интерпол», они за душой ничего не имели. Никому не нужный исследовательский отдел и… Марон. Смешно прямо. Но как бы там ни было именно они нашли ахиллесову пяту паучьего тела. Если бы не сидящий рядом боннский министр безопасности и не его ищущий взгляд, то Мерфи не поверил бы, что какие-то там ученые сморчки из его третьестепенного, малокомпетентного отдела загнали мароновскую банду в угол.
Министр ерзал. Молчание слишком затянулось. Он не знал, как понимать замкнувшегося в себе комиссара. Ему и в голову не могло прийти, что Мерфи впервые слышит о том серьезнейшем деле в Тонго и сейчас от услышанного просто-напросто обалдел.
Давно, очень давно, комиссару не приходилось бывать в столь глупом положении. Он краем глаза видел нетерпеливое беспокойство своего собеседника. Надо было выходить из положения, что-то говорить. А он ситуацией не владел. В таких случаях, Мерфи это знал по опыту, следует сказать нечто уклончивое, не отталкивающее.
— Сколько? — не глядя на министра, буркнул он. Тот понимает с полуслова и залпом выпаливает:
— Десять! Десять миллионов долларов!
Спокойно, словно размышляя, Мерфи прильнул горячим лбом к холодному стеклу. «Боже! — подумал он. — Не верю ушам своим… Ай да, Скарлатти!»
Тщательно подобрав многозначительную фразу и дождавшись, когда остановится машина, твердо и внятно проговорил:
— Хорошо. Я разберусь.
— Я знал, что мы договоримся, — не скрывая радости облегченно вздохнул немец.
Мерфи кивнул… И этот кивок на прощание, и ту фразу министр понял, как ему хотелось…
Комиссара тошнило. Немец накормил его до отвала. Разумеется, не сытными яствами и не хмельным питьем. На его месте любой деятельный человек, а тем более лидер, привыкший обладать информацией и предпринимать, полагаясь на нее, энергичные действия, после такого ужина чувствовал бы себя рыбой, вынутой из воды. Его изводила мысль о невозможности сию же минуту ввязаться в дело. Ну хорошо, соединится с Тонго, а смысл? Чтобы посоветовать, дать необходимые указания надо будет выслушать всю информацию, уточнить детали, почувствовать нюансы, расстановку сил, предугадать движение… Не по телефону же. Тем более, что к проводам сейчас присосалось с десяток любопытных «пиявок»… Надо ехать на место. И не медля. Но в Тонго запросто не улетишь. Туда три рейса в неделю. Тот, на который он мог бы рассчитывать, улетел сегодня утром. Теперь денек-другой придется позагарать.
Ничего не поделаешь. Надо смириться с обстоятельствами. На все свое время. Как там у Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом». Кажется, так. Что ж, придется убивать это время за чашечкой кофе, за флиртом в ночном баре, потом снотворным, а там видно будет…
Мерфи направился к примостившемуся на углу отеля уличному бистро… Но время убить нельзя. Это тебе не какой-нибудь простой смертный Вексель. Его, время, нельзя ни потерять, ни потеряться в нем. Если такое ощущение возникает у кого-либо — оно сугубо личное и свидетельствует о самом серьезном человеческом недуге — разлаженности вмонтированного в него природой часового механизма. В длиннющем перечне всех существующих болезней такая, правда, не значится. Просто медицина о ней ничего не знает. И не может знать. Её генезис лежит в границах иных, более точных наук. Ведь человек по сути живой хронометр… Подожди, кто это сказал?.. От кого же я это слышал?.. Ну-да, от того русского, который «положил глаз» на Мари, на которого часто ссылался Вексель, и который сейчас в команде Скарлатти, там, в Тонго.
«Даже покончив с собой, — заявил тогда он, — ты не убьешь его. Ни в себе, ни тем более вне себя. Вне времени нет жизни, равно как жизни нет в безвременье…» Приблизительно так. Ничего не скажешь: «Оригинал».
Боб хмыкнул. Память у него — Мадам Само Совершенство. Все помнит. Все держит в себе. Ничего не упустит. Хуже Гобсека. И никакой такой психической перегрузки или срыва она ему не доставляла. Напротив, Мадам Само Совершенство была ему незаменимой помощницей. И в работе, и на отдыхе. Стоило захотеть что-то восстановить, он пробегал по памяти, как по клавиатуре, нажимал на нужный ему клавиш и словно включал видеомагнитофон. Мерфи мог представить и вспомнить всё, что с ним происходило за 52 года жизни. С самого детства.
