Михаил Емцев - Бог после шести
Кара был в ударе.
— Надумал я, брат Олег, и бога и дьявола в одном объединить. И это одно есть знак!
— Что? — встрепенулся Худо.
— Знак! — торжественно объявил Кара. — В него что хошь впихнуть можно. Знак, и всё. И бог — знак, и сатана — знак, и наука знаками занимается. Чем же еще ей, бедолаге, заниматься? Смотрят на природу, пишут знаки, законами их называют, а все это — одни знаки и ничего больше. Понимаешь, какая игра начинается?
Художник почувствовал, что необходимо хоть как-то проявить самостоятельность. Он встрепенулся, готовясь к возражению.
— И не думай! — предупредил его Кара. — Знаю, что хочешь сказать, но неправильно это. Ошибаешься ты, а я прав. И то, что Вселенная конец имеет, есть знак, и то, что она бесконечна, — тоже знак. Все, все помещается в знаке. И бытие и небытие, понял? Небось слышал, что делается за границей? О Сатане Менсоне слыхал? То-то. А секта сатанистов, а змеепоклонники? Мало ли их там! Будь такое у нас, гремели бы на всю страну. По-своему гремели бы, понятное дело. По-тихому. Главное в другом: нуждаются люди на всем земном шаре в духовной пище. Голод на нее, понимаешь, брат Олег? Не хлеба и зрелищ хотят люди, а хлеба и бога хотят люди. Вот тут и надо подбросить им приманку. Нашу идею о всеобщей религии всех времен и народов. Мы сразу удовлетворим потребность в вере и в знании.
Худо сидел, опустив голову, значительно морща лоб. Кара подавлял его. Этот безумец дилетант, темная личность, возник как бы из небытия в духовной пустыне художника. С детской непосредственностью обращался Кара с фактами современной науки. Вселенная, сатанисты, змеепоклонники — далекие, скучные предметы для Худо. Но в руках гривастого дьявола они обретали какую-то возмутительно вызывающую плоть, облекались в нарядные одежды и начинали действовать на психику слушателя. Художник потряс головой, но Кару это не остановило. Он вдохновенно пел свою песню обольщения. Слабея, Худо попытался собрать остатки сил, скинуть наваждение. Ничего не получалось. Сидевший в углу комнаты человек в черной водолазке и джинсах, с крылатыми белыми руками и большими крестьянскими ногами в шерстяных носках, казалось, постепенно терял человеческий облик. Его костистому телу вдруг придалась изящная пластичность змеи. Изгибаясь в медленном танце, боа-констриктор гипнотизировал кролика-интеллектуала.
Худо слышал только шипение, и драгоценными камнями сверкали голубые, не меняющие своего выражения глаза Кары…
— Ты же знаешь, братик Олежка, — доверительно шептал Кара, — я много лет ходил в адвентистах, а потом их оставил: не то всё, мелко, масштаба нет. И людей понимают они плохо. И идея у них тоже не доработана. Конец света? Какая прекрасная мысль! А что из нее сделали? Надели саваны и приготовились умирать. А зачем? Зачем? Ведь для каждого умирающего наступает его конец света. Ведь конец света давно начался, с того момента, как началась жизнь. Он движется во времени по весям земным, с каждым годом усиливаясь. Конец света так же непрерывен, как и жизнь. А чтоб понимали, дается соответствующий знак! Ученые, идолы двадцатого века, на коих молимся усердно и коим жертвы денежные и всякие другие приносим ежечасно, суть злее любых жрецов вавилонских и египетских. Крадут у нас полжизни и заставляют верить в их якобы правое дело, на деле ничего не дают взамен. Утверждают на земле силу дьяволову, а не господню. Мир, полученный из их рук есть не мир, а погибель! Ну, да, впрочем, это уже другое. Наука нам не страшна. Глупость — вот наша беда.
Кара притих на минуту, потирая лоб и хмуря лохматые брови.
— Да, — облегченно сказал он, смягчаясь, — конец мира, конец… как его там называют ученые?
— Эсхатологическое ожидание, — промолвил Худо. Он не поднимал глаз.
— Да, эсхатология — ожидание конца, единовременного конца для всех. Глупость! Прямая глупость! Ошибка только в одном: в истолковании. Отсюда ярость моя, неистовство мое и вера моя. Потому что вижу глупость. Спасение рядом, наклониться и поднять, и всё. Ну, да Я опять отвлекся…
Кара нахмурился. Потом подхватился, мелкими шажками, не мужскими, а какими-то старушечьими, пробежал в угол комнаты, к старинному бюро из карельской березы, долго двигал ящиками, пока не извлек листок бумаги, сложенный в несколько раз.
— Вот, — сказал он, — я тут думал о твоем деле и кое-что прикинул.
Достал из заднего кармана джинсов футляр, извлек оттуда очки, водрузил на торчащий вперед, как бушприт, нос и стал читать:
— “Определение знака. Первое. Все есть знак: И атом, и звезды, и улыбка есть только знак, символ и иероглиф. Покой и неустанное движение, тишина и шум служат для некоего обозначения. И свыше этого нет ничего.
Второе. Мир возник из знака. И зна́ком мир кончится. Наша боль и тоска, наша радость и торжество предопределены движением знаков, символов и иероглифов. Мы не видим, не слышим, не чувствуем ничего, кроме знака и знаков. А больше этого нам ничего не дано.
Третье. Знак от бога. По воле его возник первородный, исходный знак. Знак описал и описывает ныне видимый нами мир. Знак входит в сердца наши трудными дорогами познания и остается там навеки. А больше ничего не остается.
Четвертое. Знак от дьявола. Владеющий знаком говорит с самим сатаной. Он пользуется его силой, питается его поддержкой. А большего не может быть достигнуто никем вовеки.
Пятое. Знак явлен человеку. Стремление к истине рождает науку, рождает религию, рождает понимание знака. Познавший знак соотносится с небом. По воле высших сил в пределах, дарованных им. И нет ничего другого.
Шестое. Знак обозначает единство всего, ибо он пронизывает двусущный мир. Знак в материи и знак в идее. Знак в движении и знак в покое. Знак в жизни и знак в смерти. А потому нет вражды между наукой и религией — они объединены знаком. Одним им и больше ничем.
Седьмое. Примирение науки и религии зримо в их целях, направленных на избавление человека от страданий. Наука лечит боль материальную, религия успокаивает душу. И та и другая сходны в своих целях, в стремлении помочь двуединому человеку. Никто из них не имеет права сказать: “Я лучше помогу”. Только обе вместе, не враждуя, а поддерживая друг друга, идут к единой цели: познания знака, приобщения к господу и к полному освобождению от тягот тела и забот ума. И нет ничего в мире этом и в мире том”.
Кара смолк, Худо сидел в оцепенении некоторое время, не в силах откликнуться на услышанное не потому, что оно его поразило, а так как-то, из-за внутреннего смятения и расслабленности. В его сознании всплывали обрывки мыслей.
“Сказал бы я тебе, — думал Худо, — да неохота спорить. Тебя, старик, не переспоришь. А молитва твоя о знаке мне насквозь знакома. Читано где-то. Из библии кое-что надергал, из популярных философских книжек. А может, и не ты сам писал. Какая-нибудь закулисная фигура по твоей просьбе. Но все равно здорово. Я бы не додумался. Для притворяшек очень сгодится, впечатляет”.
