Святослав Логинов - Филолог
Работяги с полминуты постояли у могилы собрата, потом чистый, сочтя, что последний долг отдан, и люди успокоились, резюмировал:
— Ништяк! За работу, товарищи!
Работяги развернулись и — оп-оп! — потрюхали выворачивать из неподатливой почвы нержавеющую дуру.
Верис остался один. Долго стоял, глядя на ряды холмиков, убегающие за пригорок. Ведь под каждым из них закопан человек, который когда-то жил, пусть и бессловесной тварью, а потом перестал жить. И служба спасения даже не почесалась, чтобы спасти его, или хотя бы облегчить его недолгое бытие.
За холмом кладбище продолжалось. Оплывшие холмики, поросшие редкой колючей травой, какая только и могла расти на отвалах, становились всё менее заметны, наконец, бурьян окончательно скрыл их.
С неожиданной ясностью Верис понял, что, когда кладбище дойдёт до границ мёртвой территории, могильщики начнут копать ямы на месте сравнявшихся с землёй могил, и с полным безразличием отбрасывать в сторону сухие кости. Так уже было не раз, и случится вновь, и будь иначе, вся Земля давно превратилась бы в бесконечный некрополь. Земле всё равно, проникал ли ты мыслью в тайны мироздания или — Оп-оп! Ням-ням! Ого-го! — кайфовал в меру дозволенного начальством. Конец будет один — оплывший безвестный холмик, а затем и вовсе ровное место.
Можно сколь угодно долго размышлять на эту тему, изучать феномен бренности, составлять списки эвфемизмов, сборники танатологических поговорок, ухарских и безнадёжно печальных, но только в минуту подобную нынешней, начинаешь понимать, что прежде ничего не понимал. И тогда даже бессмертный почувствует неудержимое желание заглянуть по ту сторону невозвратной черты. А быть может, бессмертного потянет туда особенно сильно. Вот если бы можно было умереть понарошку, а потом вернуться — сколько объявилось бы желающих поиграть в эту игру!
Солнце клонилось к закату. Широколицый здоровяк бросил таскать свои камни и наслаждался приятной усталостью в мышцах. Побегун отмеривал заключительный кросс, уже без особого удовольствия, отчётливо предвкушая грядущий отдых. Жрец сглотнул слюну и потянул носом, стараясь по запаху определить, что подадут на ужин.
Дневной ритм сменялся вечерней негой.
«Ништяк!» — пропел на всю округу, вернувшийся с похорон релаксатор.
В пересменке, ставшей за последние дни привычной, Верис неожиданно уловил незнакомую ноту. Сигнал был узким и предназначался не всем, но в нём собралось воедино столько взаимоисключающих эмоций, что не заметить его оказалось невозможным. Ярость и радость, чувство облегчения и ненависти, острое предвкушение чего-то вовсе запредельного и снова злое бушующее ликование.
В центре посёлка, сидя в своей резиденции, главный созывал попрыгунчиков. Верис вслушался, стараясь понять причину ажиотажа. Расстояние было изрядным, но поскольку главный думал о Верисе, разобрать удалось всё. По каким-то своим каналам главный получил известие, что никакой проверки к нему не подсылали и, значит, явившийся чужак не ревизор, а самозванец.
«Поймать! Изловить! Доставить!» — вряд ли главный знал все эти слова, но образы были чёткими. А на втором плане в сознании начальника мелькали представления о круто изогнутом бараньем роге и мокрой тряпке, которую с силой скручивали, выжимая грязную воду. Нетрудно догадаться, что всё это предполагалось делать с Верисом, когда он будет доставлен.
А ведь именно так, наверное, рождаются идиомы. В душе возникает ассоциативный парный образ, и, если человек обладает достаточным словарным запасом, он может обозначить неявную мысль точным словом: «Пустили козла в огород», «Он у меня попляшет», «В бараний рог скручу». Вот только образы у главного возникали, а слов ощущался недостаток, так что произнесть он мог не идиому, а в лучшем случае — идиотизм.
Мысль на мгновение запнулась, словно Буриданов осёл, не зная, какой путь выбрать: разбор лингвистической пары «идиома-идиотизм» или размышление о правильности употребления глагольной формы «произнесть», но, по счастью, в сознании выплыла иная мысль, простая и очевидная. Ведь его ищут, для того, чтобы скручивать в бараний рог, выжимать его и ноги об него вытирать, а он стоит, как ветряк на юру, и не пытается ничего предпринять.
Возвращаться в обитель чистых нельзя, значит надо уходить, куда глаза глядят. Глаза глядели перед собой на недалёкие кусты.
Верис пожал плечами и, стараясь ни о чём не думать, чтобы не навести погоню на след, направился прочь от посёлка.
Помойка вскоре кончилась, под ногами зачавкала вода, в воздухе зазвенела кровопийная мошка. Потом место снова стало посуше, но кусты поперёк пути переплелись так, что не сразу и продерёшься. Если бы можно было лететь, Верис и горя бы не знал, но способность к левитации покинула его вместе с системой собственной безопасности. Значит, иди пешком и сожалей, что у тебя пехи, а не ноги с большими раздвоенными копытами, на которых так удобно разгуливать по болоту. Впрочем, у попрыгунчиков тоже нет копыт, и они вряд ли доберутся в эти места.
— Стоять! Хенде хох!
Только что не было никого, и вдруг перед Верисом возник заросший по самые глаза мужик, и заряженная стрелялка недвусмысленно уставилась Верису в живот.
— Видишь же, стою, — откликнулся Верис. — Ничего себе, естественная среда обитания.
* * *Верик, ау!
Скоро год, как тебя нет. Пора бы плюнуть, успокоиться и забыть, а вот, не получается. Знаю только, что ты есть на свете, но очень далеко. Так далеко, что ни единой мысли, ни самого простенького чувства не разобрать.
Ну, скажи на милость, почему меня никак не отпускает? Мы и были-то знакомы всего-ничего. Сначала я думала, что во мне досада играет, оттого, что ты ушёл, и мне тебя найти не удаётся. Теперь поняла — тут что-то другое. Подумаешь, самолюбие задел, — это не причина, чтобы думать о тебе денно и нощно. Я раньше, когда думала о других, на самом деле, прежде всего, думала о себе, а об остальных только относительно меня. А сейчас думаю о тебе. Вспоминаю, что ты говорил, как смотрел. Знаешь, когда Томик понял, что я его на самом деле прогнала, он глядел так, словно у него любимую игрушку отняли. А мне не жалко его было ни капочки. Я после этого принялась вспоминать и анализировать все свои отношения с людьми. Так вот, все они (я имею в виду людей) относились ко мне, как к забавной игрушке. И я — тоже хороша. Помнишь, я говорила, что людям не осталось в жизни ничего, кроме развлечений, и, поэтому, затейник — единственное серьёзное занятие. А вдумалась и поняла, что я играла в затейника. И компанию себе подбирала по коллекционному принципу. И на тебя, мерзавка, смотрела, как на ещё один чудной экземпляр моей коллекции. А ты не чудной, ты чудный. Видишь, я теперь даже говорить стараюсь как ты, потому что в тебе, единственном, есть что-то настоящее. Что, я ещё не поняла, но обязательно пойму.
