Михаил Михеев - Рассказы
— Ты представить себе не можешь, какая это оказалась нудная, кропотливая работа. День за днем я штурмовал Машкино сознание и не получал ответа. Казалось, я стучусь в дом, где никого нет и некому открыть мне дверь. Уже собирался все бросить к чертям собачьим, отдать Машку обратно в стадо...
Я подумал, как было бы хорошо для Машки вернуться в свой бездумный мир и безмятежно по вечерам пережевывать свою жвачку.
— Но трудно оказалось освоить только первую фразу. Потом процесс познания пошел лавинообразно. Память у Машки оказалась великолепной, она все запоминала с первого раза...
Машка вышла из-за перегородки и стояла в отдалении, прислушиваясь к нашему разговору. Кажется, ей очень хотелось подойти к нам, но она не решалась. Может быть, боялась нам помешать?
Ненашев наконец заметил ее и оборвал свои объяснения.
— Хватит теории! Машка, покажи сама, что ты можешь. Пригласи гостя к себе.
Машка радостно «нукнула», закивала головой и направилась к бревенчатому сарайчику под навесом рядом с крыльцом.
Перед дверями лежал щетинистый коврик. Прежде чем войти, Машка вытерла ноги, точнее говоря — копыта. Она вытирала их по очереди, все четыре копыта, и на это стоило посмотреть.
В сарайчике пахло травой и молоком. Было чисто, Машка выполняла основные правила гигиены, как это делает, скажем, собака. Возле дверей стояла простая сосновая табуретка, — вероятно, для Ненашева. В углу лежал соломенный плетеный матрас, на котором, должно быть, спала Машка. В решетчатых яслях лежала охапка травы.
В углу над яслями висел тихо бормочущий динамик. Я прислушался: передавали последние известия.
Ненашев опять ухмыльнулся.
— Машка слушает,— сказал он.— Очень любит. Особенно детские передачи. Более сложные вещи вызывают у нее много вопросов, и мне надоедает их разъяснять.
— Ты ее понимаешь?
— Конечно. Она умеет говорить.
Я уже перестал удивляться.
— Она весьма связно выражает простые мысли, — продолжал Ненашев. — Произносить слова не может, в русском языке слишком много согласных и шипящих. Легче было бы обучить ее не русскому, а скажем, полинезийскому языку — там почти одни гласные. Поэтому я пристроил к дешифратору специально сконструированный ларингофон.
На полке у входа — я ее не заметил вначале — стоял аппарат, очень похожий на переносный радиоприемник. Ненашев обхватил мощную шею Машки длинной дужкой ларингофона. Я невольно вздрогнул, когда услыхал монотонный «машинный» голос дешифратора:
— Здравствуйте! — Машка смотрела на меня.— Меня зовут Машка.
— Очень приятно,— сказал я.
— Как зовут вас? Я ответил.
— Почему я не видела вас раньше?
Я объяснил.
— Теперь вы будете к нам приходить?
Я сказал, что буду.
— Вы будете со мной разговаривать? Мне здесь так скучно...
— Машка! — перебил Ненашев.— Опять ты с жалобами. Расскажи, что ты сегодня слушала утром по радио?
— Я не хочу.
— Не капризничай...
— Мне надоело радио. Мне надоели детские передачи. Я хочу смотреть кино. Почему ты не пускаешь меня в клуб?
— Тебе нельзя в клуб, глупая.
— А я хочу...
Ненашев поморщился и выключил дешифратор.
Динамик замолк. Слышно было жалобное помыкивание Машки. Я уже не понимал, что она говорила. Она смотрела на Ненашева, должно быть, на что-то жаловалась, в ее глазах стояла человеческая тоска.
Я резко толкнул дверь и вышел в ограду.
Ненашев продолжал что-то выговаривать Машке, она только тихо помыкивала в ответ: н-ну!.. н-ну!.. Потом замолчала.
Бидон мой остался в сарайчике. Я не стал за ним возвращаться.
Я уже не смог бы пить Машкино молоко.
Бидон вынес Ненашев.
Мне хотелось увидеть на его лице хотя бы тень тех мыслей, которые волновали меня.
Ненашев поставил бидон на крыльцо.
— За молоком позже зайдешь. — сказал он. — Машка сегодня еще не доилась. Доярку выгнала, рогом ее ударила, подлая коровенка. Доярка, разумеется, ни о чем не догадывается, дешифратор при посторонних я не включаю.
— Чего же Машка ее выгнала?
— Говорит, что ей противно, когда ее доят. Видал такую дуру!.. Отойдем-ка в сторону, а то еще услышит... Обидчивая стала, просто до глупости. Я ей объясняю: хотя ты и думать научилась, а все же осталась коровой, какой была. И организм, говорю, у тебя работает по-коровьи: если доиться не будешь, то заболеешь. Мастит, говорю, будет. Воспаление молочной железы. Кое-как успокоил.
— Все-таки, успокоил.
— А что мне оставалось делать? Устал я с ней. Вот не думал, что у коровы вместе с разумом появится столько капризов всяких. Право, она была разумнее, когда у нее совсем ума не было.
— Что ты думаешь делать дальше? — спросил я.
— Кончать эту канитель. Повезу Машку в город. Как экспонат.
— Как экспонат?..
— Конечно. Представлю ученому совету по защите диссертаций. Доказательство моей работы. Я же всю современную нейрофизику двинул на полета лет вперед.
— Согласен.
— То-то вот... Да я Нобелевскую премию получу, вот увидишь.
— Весьма возможно,— опять согласился я.— Если повезет. Я бы лично тебе ее не дал.
— Ты же всегда был консерватором.
— А что будет с Машкой?
— Как что?
— Я спрашиваю: что будет с коровой, которая может думать как человек, но не имеет человеческих возможностей. Куда ты денешь Машку, когда получишь все свои премии и звания? Сдашь ее на мясокомбинат?
— Что ты, такую корову и на мясокомбинат!
Только Ненашев мог понять меня буквально.
— А все-таки?
— Ну... Я еще не думал. Отправлю ее в зоосад.
— В зоосад принимают только животных.
— Ах, ты опять про это.
— Да, опять про это.
— Тогда выстроим Машке отдельный павильон, она того заслуживает. Самая знаменитая корова в мире, подумай! Журналисты будут брать у нее интервью. Будут снимать в кино.
— А Машке это поправится?
— А чего ее спрашивать. Вот еще новости.
Мне вдруг захотелось ударить Ненашева. Ничего не говоря, не объясняя. Сильно ударить, чтобы ему стало больно... очень больно!.. Я заложил руки за спину, и поднял лицо к вечернему небу. Я не мог смотреть на Ненашева.
— Ты чего? — спросил он.
— Нет... я так, ничего... Я только хочу спросить: неужели ты до сих пор не понимаешь, что с желанием Машки нужно считаться, что она уже не корова.
— Опять!.. Тогда что же она такое? Человек?
— Не человек, но существо, наделенное разумом, поэтому и не животное, в прямом понимании слова. И не важно, что у нее рога и копыта и внешний облик так отличен от человеческого. У нее — разум! И по всем законам она требует к себе такого же отношения и внимания, как к человеку... Ты не боишься, что тебя можно отдать под суд?
