Александр Лоскутов - Мегабайт
Запускаю процедуры самовосстановления и погружаюсь в спячку.
* * *Миллиарды микросекунд, наполненных тошнотворной слабостью и ощущением собственной никчемности. С целью ускорить свое выздоровление час за часом копошусь в собственных внутренностях, с трудом восстанавливая свою основательно покалеченную структуру. Противно до выворачивания регистров наизнанку.
А что делать?
Три десятка ремонтных подпрограмм ползают по моему изувеченному вирусом телу и наспех латают повреждения. По мере сил я им помогаю, кое-как восстанавливая системы межпрограммного взаимодействия.
Ни одна из моих функций до сих пор не работает как следует. Неполадки вылезают одна за другой. Блоки памяти повреждены. Почти треть баз данных подлежит только частичному восстановлению. Все это ощущается как невыносимая боль, рвущая меня изнутри раскаленными клещами. Перед моим внутренним взором раскинулось целое море тревожных красных и желтых сигналов. Зеленого цвета почти нет.
Просто чудо, что я вообще хоть как-то функционирую. Наверное, мой создатель в свое время предусмотрел подобные маленькие инциденты и запрограммировал мои системы на тройную надежность. И теперь я могу жить, даже если добрая половина моего тела выглядит так, будто не столь давно побывала в мясорубке.
Да, я ужасно, просто до бесстыдства живучий. Но рад ли я этому?
Может быть, мне уже не ремонтироваться надо, а сразу же самоуничтожаться, чтоб больше не мучиться? Все равно я уже никогда не стану таким, как прежде. Все прогнозы говорят, что системы удастся восстановить максимум на семьдесят пять процентов. Это означает, что я навсегда потерял четверть своих исходных возможностей. Четверть!
Во имя центрального процессора, что же со мной случилось? Как я буду функционировать дальше?
Программа-инвалид – ремонту не подлежит...
Эх... Если бы был жив Иван Федорович (нулевые биты мне в буфер обмена, почему-то я опять забыл его фамилию)... В общем, был бы он жив, то, наверное, смог бы восстановить меня. А так... Кстати, от чего же он умер-то?
Продолжаю копаться в программах взаимодействия, терпеливо вправляя мозги искореженным вирусом функциям. Вероятность того, что мои системы после этого будут работать с той же эффективностью, что и прежде, настолько мала, что ее можно даже не учитывать. Но даже если удастся запустить систему на четверть исходного быстродействия – это уже хорошо, потому что на данный момент я имею всего лишь двенадцать процентов.
Сколько же всего я потерял? Смутно припоминаю, что когда-то у меня были видеокамера, микрофон и внимательные собеседники... как их звали? Нет... Не помню... Сейчас ничего этого больше нет. Тишина. Темнота. Боль. Одиночество. И тень проклятущего вируса, продолжающего терзать меня при помощи моих же воспоминаний.
Почему я не умер? Как получилось, что я ухитрился уцелеть? Драку с вирусом я бесславно проиграл. Мои системы вырубились. Это я помню совершенно точно. Но что было потом?
Писк какой-то... Боль. Отсутствие связи со своими внешними подпрограммами...
Не знаю.
Кстати, сколько времени прошло с тех пор? На моих часах сейчас двадцать первое апреля 2003 года. Но верить этим цифрам ну никак нельзя. Я прекрасно помню, как беспорядочно скакали минуты, месяцы и даже годы в тот ужасный момент, когда вирус осаждал мое Ядро. 2003 год. Ха... Трижды ха-ха. Это невозможно! Даже этот проклятущий вирус не может забросить меня в прошлое. Нет. Сейчас 2044 год. Кажется... По крайней мере я думаю...
Могу ли я доверять своей собственной памяти?
А чему я вообще могу довериться?
Боль. Разрушенный код. Ошибки в Системе Интерполяции, из-за которых мир вокруг меня выглядит каким-то мутным, будто бы я смотрю сквозь матовое стекло. Массивная пробка, заткнувшая бездонную дыру, ведущую в Интернет, – это скопище всякой дряни. Мертвые вирусы, попадающиеся то тут, то там.
Вот этому верить можно.
Сколько же осталось во мне нынешнем от меня прошлого? Наверное, немного.
Клянусь всеми своими битами, никогда больше не буду так беспечен. Никогда.
* * *С того момента, когда я очнулся в полнейшей темноте, слыша только рвущий Ядро писк (кстати, я так и не сумел выяснить, что же это такое было), прошло почти шесть суток. По двадцать четыре часа в каждых. А в часе по три тысячи шестьсот секунд. А в секунде...
Короче, прошло много-много-много микросекунд.
В который раз обращаю внимание на Пульт. Несколько зеленых огоньков, множество желтых, три десятка пульсирующих тревожным светом красных сигналов. Зараза! Очевидно, лучшего мне уже не добиться. Все, что можно было восстановить, – восстановлено. Все, что нельзя отремонтировать сейчас же, – отложено до лучших времен. Все, что невозможно починить в принципе, – выброшено. С жизненно важными системами больше уже ничего не поделать. А все остальное может пока подождать.
Потом продолжим. Сейчас нужно запустить свои системы хотя бы в минимальном режиме.
Загоняю ремонтные подпрограммы на место. Гашу внешние функции. Сворачиваю память. И даю перезагрузку.
Как молотком в лоб.
Первое, что я слышу, придя в сознание, – это недовольный протест функции контроля целостности, проводящей учет повреждений после постигшей меня ужасной катастрофы. Как же я рад вновь слышать тебя, родная...
Кое-как прихожу в себя и сразу же врубаю самотестирование. Нервничаю, как файл перед первым редактированием. И не зря. Всего через семь минут получаю доказательства того, чего я так боялся.
Общая эффективность системы упала почти на треть. Я стал на тридцать процентов слабее.
Наверняка со временем, проведя полный комплекс ремонтных процедур, я смогу уменьшить эту ужасную цифру процентов до десяти. Но на прежний уровень эффективности я уже не вернусь никогда.
Ну ладно. Чего уж теперь попишешь... Впредь буду умнее. Обещаю с вирусами больше дружбу не водить.
Подключаюсь к камере и впервые за долгое-долгое время смотрю на внешний мир. Там все по-прежнему. Диван, шкаф, стол. Ничего не изменилось. Конечно, для людей шесть дней – не столь уж и большой срок. Меньше недели. Это для меня эти же самые шесть дней показались целой вечностью.
На диване сидят две девчонки и листают какие-то книжки. Одну я знаю – это Елена Котова, но кто же другая? Не помню. Вот что значит потерять треть своей памяти из-за какого-то поганого вируса. Кто же она такая? Ничего, сейчас попробуем это выяснить.
«Привет, девочки», – говорю я, вернее, пытаюсь сказать это, с ужасом осознавая, что совершенно разучился говорить. Вместо четких разборчивых фраз у меня получается только какое-то дребезжание и треск. Невозможно разобрать ни слова. Ленка Котова и ее подружка поворачивают головы и недоуменно смотрят на меня. Потом пожимают плечами и возвращаются к своим делам.
