Ярослав Голованов - Заводная обезьяна
– При чем здесь "дед" ["Дед" – широко распространенное на море прозвище старшего механика вне зависимости от его возраста]? – перебил Юрка.
– Как при чем? Мы же о начальстве говорим, а "дед", поди, второй человек тут… Ну, так вот Петр Анатольевич… Тебя машина хоть раз подвела? А ведь уже накрутили на винты восемь тысяч миль и еще тысяч пять накрутим. Не шутка, брат, по глобусу мерить можно. Ступай к Пашке Митрохину, спроси у него за стармеха. Пускай Пашка тебе расскажет, как из него, жлоба одесского, пьяни портовой, стармех человека слепил.
– Оно и видно, "человека",- перебил Зыбин. – На собраниях шибко идейный, а сводки "липовые" подмахивать ему идеи его не мешают…
– Откуда эта подпись, разобраться надо,- спокойно сказал Ваня.- Так кто же это начальство? Давай в открытую: Бережной, да? Согласен, случайный на море человек…
– А на суше не случайный, а вообще в партии не случайный? – бросил Зыбин.
– Дикая вещь,- продолжал Ваня,- Вас послушаешь – и получается так: рыбу заморозили мы, целину распахали мы, спутник пустили тоже мы. Все правильно. Ну, а если что плохо, тогда кто? Если плохо: совнархоз, Госплан, министры в Москве, только не мы. Так получается? Почему так? Я об этом много думал. Не знаю, прав я или нет, но думаю так: перестали люди чувствовать себя хозяевами, ответственными за все… Только-только начинаем мы снова силу в руках… Нет, не в руках, в голове набирать. Место самому себе во всех делах находить. Юрка кипятится, но в главном он прав: надо точно запомнить – мы не пешки, нам до всего дело есть…
Привычный уху шум воды за бортом изменился: "Державин" сбавил ход до малого.
– Сыпать будут,- сказал Хват.
– Выпьем, что ли? – спросил Фофочка.
– Правильно,- сказал Хват,- надо выпить.
– Ой, мамочка! – вдруг в ужасе закричала Анюта, вскочила, бросилась к двери, повернула ключ и бегом понеслась по коридору.
Все переглянулись.
– Понял,- сказал Юрка.- Накрылся ваш подарок, мистер Хват.
Анюта вернулась с тарелкой, на которой лежало что-то круглое, цвета кофе по-турецки.
– Подгорел,- убитым голосом сказала Анюта.- Но цифры все-таки видны…
Неожиданно (было уже темно) подняли большой трал, а следом – еще один, больше прежнего. Работали всю ночь. Когда на собрании вечером следующего дня Бережной сказал, что экипаж траулера встретил пленум хорошим трудовым подарком: заморожено 500 тонн сардины,- из задних рядов кто-то поправил:
– Не пятьсот, а пятьсот две…
Обязательства приняли единогласно, как и сообщалось накануне в радиограмме.
Сто восьмой день рейса
Через неделю взяли полный груз, вбили в трюмы что-то около 592 тонн (больше не влезало), не считая тунцов, двух морских черепах и гигантской акулы-молота, которых везли для музея. Акулу, чтобы не занимала много места, привязали к трапу холодильного трюма. Она заиндевела, глаза белые, а если пальцем тронешь плавники, тонкий такой звон…
Убрали трал, закрепили стрелы на корме по-походному, вымыли рыбцех. Капитан поздравил команду, выдали по стакану вина сверх нормы, объявили День отдыха, из последних остатков пресной воды устроили баню и отсыпались всласть, чистые на чистом белье. А утром не сразу как-то и поняли, что все. Все! Что путь теперь один – домой. Сидели в столовой тихие, растерянные какие-то. Все хорошо, только вот харч был не праздничный. Мясо перемерзло, картошка кончилась, рыба, рыба, макароны, макароны… Подумать только: в Гибралтаре купят 200 килограммов редиски!
Потом устроили грандиозную приборку, мыли, скребли, драили, красили. Работа была веселая, на воздухе. Это вам не рыбцех, не мукомолка вонючая, это курорт самый настоящий!
Африка растаяла на востоке, зато с левого борта совсем близко плыли Канары – цепочки гор острова Фуэртовентура, такая зеленая, прекрасная земля и название удивительное, как у волшебной птицы: Фуэртовентура. Зелень земли заливала океан, из ярко-синей вода стала бутылочной, не поймешь, что и красивее. Айболит рассказывал, что на Канарах лучший в мире климат, зимой и летом 25 градусов, дождей сколько надо, а остальное – солнце.
Зыбин красил на корме трап, слушал Айболита и думал о том, что справедливо было бы понастроить на Фуэртовентура Артеков, возить сюда ребятишек со всего света, садок от акул им отгородить, апельсинов пароходика два в месяц пригонять из Марокко, вот это был бы порядок… Он тосковал о сыне больше, чем о жене.
Прошли Канары, и океан снова стал синим, вспыхивал ярко-белыми гребешками, катился во все стороны неоглядно широко. Все теперь ждали Гибралтара, только и говорили о Гибралтаре, прикидывали и "соображали".
Юрка не раз бывал в Гибралтаре, знал этот маленький городок вдоль и поперек и эти разговоры знал, так и должно быть, всегда прикидывает матросня, как будет она обарахляться, что почем, точно все рассчитают до последнего шиллинга, а на деле все получается по-другому, это уж обязательно.
Больше всех тревожился Витя Хват. Сам факт первой в жизни встречи с чужестранной землей совершенно не волновал его. Он все старался уточнить прейскурант гибралтарских розничных цен на промышленные товары и соразмерить его со своими возможностями. Вместе с Сережкой Голубем сидели они на верхней палубе, карандаш, бумажка,- прикидывали.
Витя решил танцевать от печки.
– Так,- сказал он Голубю,- давай по порядку. Почем у них хлеб?
Сколько стоил хлеб в Гибралтаре, Голубь не знал.
– При чем тут хлеб?! – горячился он.- Каперту можно найти за два фунта. Первым делом бери "Мишек", "Тарантеллу", а если нет, "Мадам Коробчи". "Мишки" в Донбассе "на ура" идут…
Капертами назывались ковры из искусственной пряжи, которые делали не то в Неаполе, не то в Барселоне и свозили в Гибралтар специально для русских моряков, потому что больше никто их не брал. Учитывая это, на капертах яркими ядовитыми красками изображались картины, которые, по мнению их изготовителей, не могли не тронуть загадочную славянскую душу: "Утро в сосновом лесу" Шишкина – эта каперта называлась в обиходе "Мишки", а также "Три богатыря" и "Аленушка" Васнецова. Для экзотики делали "Тарантеллу" – чернокудрая красавица в вихре юбок, разумеется, с кастаньетами в руках, и "Мадам Коробчи", душераздирающая сцена: всадник в белом бурнусе, перед ним поперек седла перекинута пышная блондинка с развевающимися на ветру волосами, а сзади – погоня на арабских скакунах. Была еще одна картина: бедуины и верблюды подле великих пирамид,- но шла она плохо, и названия ей не придумали.
В Одессе, Херсоне, Ялте и Керчи комиссионки давали за каперту ровно 1 004 рубля, цену эту знали наизусть все китобойцы и (танкеры, все перегонщики, траулеры и рефрижераторы, цена, как говорится, твердая, а хочешь больших прибылей – кати в Донбасс или в Ташкент. Поэтому каперта была вроде самостоятельного гибралтарского денежного знака со своим валютным курсом. Считалось, что, если уж и покупать что в Гибралтаре, так самый резон эти вот каперты. Хват решил во что бы то ни стало добыть шесть каперт.
