Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1994 № 4
Мистер Кеммельман когда-то был бунтарем, об этом поговаривали в академии. Он стал лидером факультетской оппозиции, когда ряд решений Совета попечителей вызвали у педагогов недовольство. Кеммельмана тогда чуть не уволили, а спас его не кто иной, как Джек Уилок. Уилок убедил членов Совета: лучше пойти на уступки, чем производить на свет мученика, — лишние хлопоты.
А теперь Кеммельман — участник представления под названием «Инаугурация Уилока» и должен продемонстрировать всей стране свою горячую поддержку новому президенту. Вот что теперь происходит с бунтарями в этой новой Америке. Найден способ приручить их. Повезло им, что и говорить.
Во время октябрьских выборов Уилок явно не набирал нужного числа голосов. Пресса сообщала, что у него нет шансов на победу. Но потом он все-таки победил, и с большим перевесом. Его поддержали там, где нужно, и в местах, куда другие и не додумались заглянуть. Все это привело меня к следующей еретической мысли: возможно, создатели Конституции преследовали куда более определенную цель, чем мы осмелились бы предположить, когда они учреждали институт коллегии выборщиков, — этой целью было не подпустить народ к власти.
Джон Исайя Уилок стоял перед председателем Верховного суда. Все наше внимание было приковано к нему. Голокамеры ведущих кабельных компаний беспорядочной стаей хищных птиц нависли над президентской трибуной. Кеммельман взял на изготовку дирижерскую палочку, лицо его выражало высшую степень сосредоточенности. Нас охватил трепет. Дирижерская палочка поднимется в тот момент, когда наш новый президент произнесет текст торжественной присяги.
Джек Уилок поднял правую руку.
Надо было смотреть. на Кеммельмана, сосредоточиться, сконцентрироваться, но мой взгляд не мог оторваться от Уило-ка, от его правой руки, согнутой в локте под углом в девяносто градусов — как плотницкий уголок.
Правильный прямой угол. Его правая рука[18].
Мне было десять лет. Я только начинал постигать значение понятий «правый» и «левый».
Однажды вечером вскоре после выборов мы сидели с ребятами и обсуждали все эти дела. Я, Чарли — мой сосед по комнате в общежитии — и Хьюи готовились к экзамену по основам гражданского общества. Мы повторяли тему «Важные политические события шестидесятых годов», и в тексте все время попадалось выражение «Движение «Новых левых».
— Что за чертовщина — все эти правые и левые дела? — не выдержал Чарли. — Никакого смысла.
— Чего и следовало ожидать. — Я сидел на постели, обложившись со всех сторон подушками. Потом стал поглаживать подбородок — совсем как наш преподаватель обществоведения перед тем, как сказать что-то важное. — Отец говорит, что английский — самый туманный язык на свете.
Хьюи скорчил удивленную физиономию.
— Ну хоть разъясни, что сие означает.
— Посмотри, сколько значений у слова «правый». Правый и неправый. Правильный ответ. Право проезда.
— Прямые углы в геометрии, — добавил Хьюи.
— А еще Билль о правах, — вспомнил Чарли. — И права детей, кстати.
— А еще от-прав-ляют ритуалы вуду, — хмыкнул Хьюи.
Я возвел глаза к потолку — ну что на это скажешь?
— Ладно, проехали, а как там насчет слова «левый»? — спросил Чарли.
— Ну, например, встать с левой ноги, плюнуть через левое плечо, сделать одной левой…
— Быть левым крайним, — вспомнил Хьюи и ухмыльнулся. — Это, правда, не очень здорово.
Тут я вспомнил, что говорили по этому поводу мои родители.
— Знаете, мой отец считает, что либералов не любят только потому, что у людей предубеждение против самого понятия «левый». Не то, что левые — это действительно плохо, просто-напросто мы все правши, и в этом все дело.
— Следовательно, члены левого крыла — либералы, — заметил Хьюи.
— Ну, более или менее.
— А члены правого крыла должны быть консерваторами, — добавил он.
— Либералы, консерваторы… — произнес Чарли. Было видно, как он весь напрягся, чтобы не потерять нить рассуждений. — Ладно, право-лево — с этим ясно, а вот что сказать о людях, которые стоят посередине дороги?
— Мы зовем их разбойниками, — сказал Хьюи.
Я чуть было не покатился со смеху. У Чарли был вид человека, только что державшего в руках дорогую вазу, которая вдруг выскользнула и разбилась.
— Дерьмо собачье, — сказал он зло и как-то устало.
Гадко стало от этой ругани. Мама всегда твердила, что бранными словами пользуются ленивые люди со скудным словарным запасом. Но ведь отец Чарли — офицер, участник той ужасной второй войны в Персидском заливе, и у него есть награды, и его дети учились в нормальных школах.
— Дерьмо что? — спросил Хьюи несколько неуверенно и посмотрел на меня, будто я оракул, толкующий речи Чарли.
— Это ты дерьмо, Хьюберт Розенталь, доводишь меня, — сказал Чарли. — Ты действительно доводишь меня.
Хьюи помрачнел, уголок его рта чуть дрожал.
— Меня зовут не Хьюберт.
— Совершенно верно, — вступил я, чувствуя редкую возможность поразвлечься. — Хьюи — это краткое от «хьюмонгоус винер».
— Это что, из латыни? — спросил Чарли.
А Хьюи смотрел на меня, широко раскрыв глаза, — не ожидал измены. Будто я ему нож в спину всадил.
— По крайней мере, меня не назвали в честь предателя, мистер Бенедикт Арнольд Трепло[19], — хрипло пробормотал он и выбежал опрометью из комнаты.
Мы просто онемели. В ушах стоял звук резко захлопнутой двери.
— Пулей вылетел, — заметил Чарли.
— Да, действительно… — Я ощущал какое-то саднящее чувство и вину одновременно.
Чарли вытянулся на своей постели.
— Подумаешь, большое событие, — зевнул он. — Просто некоторые люди не воспринимают шуток, согласен?
Слова Чарли всплыли из памяти, когда я смотрел на Джека Уилока и Дэвида Саутера, стоящих на президентской трибуне. Прозрачный холодный воздух будто напрягся от всеобщего ожидания. Толпа липла к этому историческому моменту, как мелкие ракушки облепляют днище гигантского лайнера. Мистер Кеммельман стоял неподвижно, будто одеревенел. Жизнь теплилась только в его глазах, в их суровом, сосредоточенном взгляде.
Некоторые люди не понимают шуток. Я знал это хорошо — слишком хорошо.
Спокойный, отчетливый голос Председателя Верховного суда рассекал воздух:
— Я торжественно клянусь…
При звуках этих слов я затрепетал. Они прокатились по толпе раскатами грома.
— Я торжественно клянусь… — повторил Джон Исайя Уилок.
Я застыл в паническом ужасе, все мышцы напряглись. Мистер Кеммельман как-то грозно набычился, напоминая каменную горгулью[20]. Мы с Чарли и другие ребята были не на своих, привычных местах, на меня со всех сторон давили горячие тела — спрессованные, как в газовой камере. Я всматривался в лица стоящих ребят — казалось, все они впали в какое-то безразличное забытье, оцепенение. Оглядываясь назад, думаю: не случись с нашим хором этой штуки, все равно никто звука не смог бы издать.
